Музей Метрополитен: мастера, шедевры, смыслы

«Путеводитель» (Издательские решения. По лицензии Ridero 2018) Григория Стариковского и Славы Полищука — размышления о картинах, скульптурах, вообще атмосфере Музея Метрополитен в Нью-Йорке.
Книга не велика по объему, да и каждый этюд в отдельности редко превышает две страницы обычного книжного формата. Особенность «Путеводителя» в том, что обращен он не к каждому встречному-поперечному заезжему туристу, а к людям особенно культурной касты — любителям живописи, которых поэт Валерий Черешня в предисловии к книге называет «людьми смотрящими». Я прочитал книгу несколько раз от начала и до конца, потом еще и еще отдельные эссе, но так и не пришел к уверенности, что сам принадлежу к числу этих избранных. Предисловие (а это также настоящее культурологическое эссе, а ни какое-нибудь «родились-поступили-закончили-написали») скорее убедило меня в обратном. В. Черешня маркирует нелегкий путь погружения личности в изобразительную культуру человечества, со временем превращающий человека любопытствующего в «Человека смотрящего», т.е. подлинного ценителя шедевров искусства прошлого и настоящего. Маршрут, указанный автором предисловия, мне, к великому сожалению, пройти не довелось.
А произошло вот что…
Мне было лет двенадцать, наверное, когда я впервые оказался в ленинградской квартире своего дяди (точнее, родного брата деда) Абрама Филипповича Чудновского, профессора физики и страстного собирателя живописи русского авангарда, которого сам великий Костаки называл «коллекционером №2». В квартире Чудновских я прожил тогда всего несколько дней, постоянно слыша фамилии Коровин, Фальк, Кустодиев, Кончаловский, конечно, не соображая, что за удивительные люди были их носителями. Однако же понял, что всё висящее на стенах, сплошь увешанных картинами, имеет к ним самое прямое отношение. Потом я гостил на даче в Комарово у своих ленинградских родственников, — картин там было не меньше, чем в городской квартире. Мне объяснили, что здесь висят работы молодых, малоизвестных художников, которые Абрам Филиппович покупает для того, чтобы помочь ребятам выжить в не самое простое время нашей замечательной истории. Полагаю, этой прививки в детстве мне хватило, чтобы стать «человеком впитывающим» — до сегодняшнего дня.
С тех пор, необъяснимым образом, с юных лет меня стало притягивать искусство, «где контуры размыты, словно краска затекла, или художник не озаботился аккуратно обозначить края кистью» (В. Черешня), будь то французский импрессионизм или русский авангард. И чтобы обязательно была загадка… А музеи я не люблю — глаза разбегаются, ноги устают. Другое дело выставки — те, например, что недавно прошли в Москве: Малевич, Лисицкий, Сутин, или вот нынешним летом в Питере – Илья Кабаков. Как под прохладным душем в жаркую погоду постоял… Поэтому я так люблю разглядывать и разгадывать удивительные работы Славы Полищука, в том числе и те, что висят у меня дома. Но это уже другая история…
Понимая свою досадную непричастность к касте «людей смотрящих», я долго пробовал найти для себя какую-нибудь опору в текстах «Путеводителя». Решил начать с полотен, темы которых особенно близки мне в силу моих занятий библейской историей. Так Григорий Стариковский представил, в частности, картину Бьяджи д’ Антонио «История Иосифа» (1482), которая, как это не покажется странным, и в самом деле представляет «пересказ» ветхозаветного сюжета. Живопись и…пересказ — как же так? На картине запечатлены несколько сцен из Жизни библейского Иосифа без всякой хронологической последовательности, вообще без всякого видимого порядка в чреде событий… Только долгое разглядывание шедевра позволит вычленит несколько сцен, в центре которых помещен рыжеволосый молодой человек, почти юноша, в темно-зеленой одежде без всяких примет старения или хотя бы просто взросления. Именно он-то и является организующим центром нескольких ключевых сцен. Вот он толкует сны фараона (справа), восседает «на деревянной колесной платформе» (может, все же, золотой?), по сыновьи нежно встречает своего отца Иакова… На заднем плане хронологический порядок еще менее очевиден, но его все же можно выстроить, если рассматривать картину теперь уже слева направо… Стариковский отнюдь не ограничивает наше воображение «указателями», а лишь указывает необходимые ориентиры. Он обращает наше внимание (да мы и сами это видим), что действие происходит в средневековом городе, где лишь песок и верблюды указываю на место действия библейского сюжета. Однако у зрителя, если он не является «Человеком смотрящим», т.е. профессиональным созерцателем искусства, все равно остаются вопросы, на которые Стариковский отвечает чрезвычайно тонкой и емкой фразой в самом конце своего этюда. «Художник создает ощущение совместимости казалось бы разрозненных элементов, как если бы одна сцена служила толкованием другой».
«Библейской теме» посвящена и картина Камиля Коро «Разрушение Содома» (1843-57), на которую обращает особое внимание читателя Григорий Стариковский. У картины есть и другое название — «Сожжение Содома»: в библейский традиции «провести через огонь» значит не просто «уничтожить», но и очистить — очистить землю от скверны. Автор говорит о том, что в процессе работы над картиной художник значительно изменил ее. Вероятно, Коро со временем осознавал, что перед зрителем должно предстать не какое-то природное явления, пусть даже кошмарное по своим последствиям, но апокалиптический вихрь, уничтожающий жизнь на корню. Стариковский справедливо указывает читателю на соразмерность изображения библейскому тексту. Ангел просто выводит Лота из Содома, а не ведет куда-либо конкретно, и в то же время советует ему идти в горы. При этом правая его рука, вероятно, указывает направление. Но Лот смотрит вниз, он надеется спастись в Сигоре, «самом маленьком городе долины», который, возможно, в угоду праведнику, не был сожжен дотла. Стариковский уверенно анализирует поведение каждого из героев этого полотна, подчеркивая при этом стремительность, проницательность, жадность кисти. Решение Лота двинуться в Сигор заведомо ошибочно; ангел это знает, Лот, а тем более его дочери — нет. Пройдет совсем немного времени, и он покинет мертвый город и найдет пристанище в горах. Жена Лота еще не соляной столб, но уже не человек, по словам автора — «темный кусок пустоты». Очень точно сказано.
Язык Григория Стариковского — прихотливый, искусный, искусственный — язык поэта, переводчика, литератора… «Птицы — нотные вывихи отчужденности, — пишет он в своем блестящем этюде о картине Хенри Кёрнера «Голуби» (1948-49), — …птицы боги и их священники, снующие между нами, омывающие нас своими крыльями».
Это завораживает.
Язык Славы Полищука проще, яснее, чище. Это отрезвляет.
Стриковский — прежде всего, культуролог, Полищук — антрополог, его интересует «живой объект» как таковой.
«Был вспыльчив, часто груб, знаменит, богат, несговорчив, отказывался исправлять работы по требованию заказчиков, неудачлив в браке, разорился, отдавал картины за еду и жилье, жил там, где дадут угол, повесился на перилах городского моста, веревка оборвалась, ночью воду схватило льдом, нашли через одиннадцать недель, когда потеплело, уже весной, с веревкой на шее».
Один абзац. И вся жизнь. И не только жизнь, но и смерть, и то, что произошло после смерти художника Эманюэля де Витте. А его шедевр «Интерьер Старой Церкви в Дельфте» (1650) автор этюда на наших глазах наполняем звуковыми интонациями, превращая судьбы художника в музыкальное произведение. Токката. Фуга. Каденция. Реквием.
Или вот это…
«Мать обещала приехать из Смиловичей, привезти хорошую еврейскую девушку из приличной семьи». Самое начало очерка… Мы еще ничего не знаем о художнике Хаиме Сутине и его картине «Мадам Кастинг» (1929), но что-то подсказывает нам, что мать не успеет… Полищук говорит о нем, как о своем коллеге, товарище по работе, даже порой как о себе самом. Вряд ли возможно в таких подробностях и с такой убедительностью изобразить трагедию обреченности художника, если не влезть живьем в его плоть, — с той же страстью, с какой Сутин пытался постичь загадку гниение плоти мертвой.
Шел 1943-й. Операцию Сутину делали «тайно и поспешно». Его искала полиция, хоронили художника ночью. «Он не узнал, что его семья погибла в гетто в Смиловичах».
Полищук рассказывает, что бродя по кладбищу Монпарнас, он с трудом нашел могилу Сутина. «Под номером, указанном в путеводителе, была чужая плита. […] И вдруг увидел… маленькую табличку. Хаим Сутин, две даты и несколько белых камней».
…В удивительном этюде, посвященном Эмилю Нольде и его работе «Большие подсолнухи» (1928), Полищук упоминает некоего ефрейтора, роковое соприкосновение с которым изменило жизнь художника, поскольку, превратившись в «бывшего ефрейтора», канцлер не забыл прежних обид. Художнику было запрещено писать. Чиновник, время от времени наезжавший с проверкой, «оглядывался, принюхивался, не пахнет ли красками». Мастер нашел выход. «Он писал акварели на маленьких листках плотной немецкой бумаги и закапывал их в саду. Акварель не пахнет». «Предписание выполнялось».
Порой художник сожалел — «надо было принять бывшего ефрейтора»! Научись он рисовать, жизнь многих народов могла бы пойти по другой колее. Да и сам бывший ефрейтор, возможно, осуществил бы почтенную жизнь профессора — сначала молодого, потом уважаемого и, наконец, покойного. Возможно, иногда, в кулуарах, среди своих приятелей у него и вырвалось бы что-то об окончательном решении… «Чего в запале не скажешь. Ну не любит он их». И хоть время нынче другое, «в некрологе Адольфа Шикльгрубера назовут художником, патриотом, наставником». Ну да, в сущности, времена всегда одни и те же.
Эссе Григория Стариковского и Славы Полищука в книге «Путеводитель» выверены, очищены от всякой словесной шелухи, лаконичны и точны до обнаженной сути вещей. Эту рецензию (если таковое слово здесь уместно) можно было бы составить из цитат, к которым добавить просто больше нечего, да и нет необходимости. Иногда возникает ощущение, что автор текста забывается, видит себя на месте своего героя и, представляя далекие витебские и парижские небеса, продолжает говорить о себе и своих близких…
«Записать. Сложить листок, провести языком по клейкому треугольнику конверта, запечатать и заложить за холст, между деревяшкой подрамника и серой тканью в бурых пятнах проступающей краски. Ида прочтет».
Будь уверен, Ида прочет.