Валентин Никулин. Побег из Иерусалима
Зима в Иерусалиме 1992 года. Это были чудесные дни…
Председатель федерации писательских союзов Израиля Эфраим Баух привез нас, писателей и журналистов из России в Иерусалим и разместил в Старом городе в общежитии для солдат, которые охраняют покой мирных граждан в этом, прямо скажем, беспокойном месте.
Баух проводил с нами экскурсии по городу и окрестностям, мы общались друг с другом, а также с писателями-израильтянами. Привыкали к стране и своей новой жизни. А главное, дышали особенным воздухом Иерусалима, который за много тысячелетий до нас вдыхали библейские герои. Среди наших самых желанных, самых почетных гостей был и любимый актер, сыгравший десятки ролей в театре и кино, народный артист России, житель города Иерусалима Валентин Никулин. Он рассказывал о своей жизни в Вечном городе, о работе и планах на будущее, читал стихи. Мы разговорились. После окончания дневной программы нашего семинара я вызвался проводить актера на автобус. Он совсем не говорил на иврите. Я же только что окончил ульпан, и мне казалось, что я вполне сносно могу объясниться, если понадобиться… Мы вышли из Старого города и подошли к автобусной остановке. Нужный автобус готов был тронуться с места, и я на своем колченогом иврите обратился к шоферу: мол, это известный артист из России, ему нужно туда-то, предупредите его, пожалуйста, когда следует выходить. Шофер посмотрел на нас с любопытством и вдруг по-русски ответил: "Да, я знаю. Садитесь, Валентин. Не беспокойтесь, доставлю в лучшем виде!"
Мы распрощались с Никулиным, назначив скорую встречу для интервью популярной русскоязычной газете, где я в ту пору подвизался в качестве фрилансера.
1
"Вы представляете себе, сколько раз я отвечал на этот вопрос!" - так он начал нашу беседу. Вернее начал-то я, спросив: "А что же все-таки заставило вас уехать из России в Израиль: материально вы не бедствовали, ваша актерская судьба состоялась в полной мере - что же тогда?"
Я в Израиле несколько лет. Десятки раз передо мной ставили этот нелегкий вопрос, …на который мне всегда очень трудно отвечать. Вам скажу вполне откровенно.
В один прекрасный день я вдруг понял, что у меня никого нет; всех-то родственников - троюродная сестра в Москве да тетя, кузина моей мамы, в Америке. Все. Больше никого. Я один, как перст. Следовательно, все решала моя вторая половина, вторая половина нашей семейной ячейки. У моей супруги взрослая дочь, талантливый хирург, ее муж - хирург-онколог. У них дети. Вот и получается, что на одной чаше я один... со своим весом 54 килограмма, а на другой... Вот и потянуло.
Я, вероятно, был не столько даже очарован этой безумной идеей, сколько находился в состоянии наркоза. И отходить он начал очень быстро, может, еще в самолете.
Ну и конечно, здоровье... Наше поколение, в том числе, актерская братия театра "Современник", долго-долго держалось, а потом вдруг резко начало вырубаться прямо на глазах. Очень долго все мы считали себя молодыми, сжигали без остатка, тратили без оглядки. Вдруг как-то сразу, один за другим... Пети Щербакова уже нет, Жени Евстигнеева нет... Здоровенный, недюжинной силы Валя Гафт то и дело хватается за сердце...
Вот и я тоже сдал.
Но, конечно, обе эти причины не существовали в отдельности - все едино, все слилось вместе.
Перед отъездом, летом 1990-го Никулин встретился в Москве с Ниной Михоэлс, известным в Израиле режиссером и театральным деятелем. Впрочем, их разговор был совершенно необязательный, безотносительный к конкретным проектам. Конечно, Никулин не планировал работать на стройке или сторожить офисы. Все вокруг твердили: "Валя, да при твоих-то данных, при твоей памяти, при твоей музыкальности ты быстро освоишь иврит, в крайнем случае, будешь исполнять какие-нибудь песни на эстраде". Конечно, то были иллюзии... Никулин понял это слишком поздно.
Приехал он в Израиль в самом конце 1990-го, уже зимой...
Никаких конкретных планов у него не имелось... То есть, конечно, планов было много, целая куча планов, полный арсенал - на все случаи жизни. Но это были те планы, планы оттуда. А опыт показывает: Израиль переворачивает все ваши теории вверх тормашками, все ваши предварительные выкладки и прогнозы летят к чертовой матери. Окунувшись в новую реальность, все нужно решать заново.
И уж конечно, он понятия не имел, что такое "русский театральный рынок" в Израиле. В те времена новая большая волна алии (репатриации или эмиграции, - это уж как посмотреть) только набирала силу, рынок этот едва начинал складываться, и нужно было быть великим прозорливцем, чтоб угадать все его дальнейшие зигзаги и завихрения. Во всяком случае, он искренне рассмеялся, если бы ему загодя напророчили, что, не прожив и года в стране, он сыграет свою первую роль... на иврите в театре "Габима", израильском МХАТе!
Впрочем, сразу же после приезда Никулин начал репетиции в новой постановке театра "Гешер" "Дело Дрейфуса" по пьесе Ж.-К. Грюнберга.
Начался 1991 год, а вместе с ним и война в Персидском заливе. Одна за другой следовали бомбежки израильских городов, и Никулин, как и другие актеры, ездил на репетиции с непременным противогазом в сумке, а после сигнала воздушной тревоги проводил нудные часы в специальной герметизированной комнате.
Но уже тогда, в первые дни своей работы, Никулин понял, что в театре не приживется. В разговоре он всегда подчеркивает: "Я не ссорился с руководством "Гешера". Просто я человек другого поколения. Мы с Мишей Козаковым шестидесятники - у нас другая ценностная шкала. Арье - талантливый человек, ученик Товстоногова. Но мы с Мишей уже прошли все эту науку в другие времена, и не с Женей Арье, а с Олегом Николаевичем Ефремовым". По его словам, он оказался неудобен для руководства театра: во время репетиций он пытался копать "слишком глубоко"…
О Козакове он вспоминал постоянно. И это не случайно. Много лет они работали вместе в "Современнике", а теперь, как он думал, снова едва не оказались в одной лодке:
Козаков, как и он, приехал для работы в "Гешере", но, даже не приступая к репетициям, ушел в Камерный театр.
Никулин рассказывал, что во время предвыборной кампании 1992 года, как и Козакову, возглавлявшему "штаб "русской" интеллигенции", ему предлагали поработать для левых из партии "Авода". "Мне говорили: "Смотрите, сколько у вас общего с Козаковым! Вы оба писательские дети, вы оба шестидесятники, оба работали в одном театре, у вас одна ценностная шкала. Почему бы и вам, Валентин, не помочь нам?"" Но он, по его словам, решительно отказался.
Нет-нет, Никулин ни в коей мере не упрекал Козакова! Ему труднее: у него, немолодого уже человека, на руках маленький сын Миша. Параллели здесь неуместны: от каждого можно требовать только то, что он может. Конечно, существует некий минимальный "критический" уровень нравственности, - добавлял Валентин, - и его ни в коем случае нельзя переступать.
2
В конце мая 1991-го врачи начали готовить к его сложнейшей операции - пересадке аорты. Работа в театре прекратилась "естественным образом". В это время как раз приехал Леонид Каневский и вошел в "гешеровский" спектакль "Дело Дрейфуса".
К счастью, операция закончилось благополучно: врачи сделали свое дело, артист медленно выздоравливал.
И вот, наконец-то, новая израильская судьба широко улыбнулась ему…
Осенью Никулину вдруг позвонили из "Габимы", старейшего израильского театра, созданного еще последователями Е. Б. Вахтангова, и предложили контракт. К постановке готовилась пьеса Иосефа Бар-Иосефа "Зимний праздник", написанная для шести актеров, трех пар, которые "проходят" через весь спектакль. Его партнершей стала Людмила Хмельницкая, в прошлом актриса Театра на Малой Бронной.
Сперва Никулин стеснялся своего произношения, но израильские актеры подбадривали товарища; "Валя, о'кэй!", - говорили они. И вообще в "Габиме" "русский артист" пользовался заслуженным уважением - его ценили и руководители театра, и партнеры по сцене за незаурядное мастерство и редкий талант. Но все чаще накатывала на него какая-то сумрачная печаль: он с завистью наблюдал, как его коллеги по сцене после репетиции торопились на запись радиопередач, съемки фильма, концертную эстраду. Словом, они жили полной и насыщенной жизнью удачливых актеров, той жизнью, которая в России была для Никулина совершенно естественной, но которой он был начисто лишен в Израиле.
Репетиции длились два с половиной месяца, прокат спектакля - примерно столько же.
Несмотря на то, что никулинский контракт закончился стремительно, работа в "Габиме" имела для него, как минимум, два очень важных последствия: во-первых, у актера появился опыт работы в театре на иврите, а во-вторых, высоченная зарплата в "первом театре страны" давала ему возможность в течение полугода получать хорошее пособие. Никулин говорил, что у него была одиннадцатая степень в оплате. ""Габима" - тот же МХАТ! Национальный театр! Высшую, двенадцатую, имели два-три артиста, которые помнили Вахтангова". B снова Никулин сравнивал себя с Козаковым: "Вслед за Мишей я окунулся в стихию театра на иврите".
Но… "В России все было иначе, - рассказывал он. - Я играл в театре только то, что мог и хотел играть. Бывало, целый сезон я не был занят в репетиционном процессе. Тогда я снимался в кино. Не снимался - значит, озвучивал картину. Или записывал что-то на радио. А тут кончился контракт - о-па! - и я подвешен в пустоте..."
***
Никулин сразу поселился в Иерусалиме в трехкомнатной квартире, которую они снимали вместе с женой. При его сердечно-сосудистых заболеваниях здесь ему дышалось легче. Хотя, как мне казалось тогда, жизнь в Тель-Авиве больше отвечала его творческому настроению.
Конечно, он пытался работать. Несколько раз выступал с музыкально-поэтической программой, подготовленной еще в Москве,- "Друзей моих прекрасные черты" - в Иерусалиме, Хайфе, Реховоте. А что дальше? Израильский театральный рынок, а именно, его "русский сектор", безжалостно диктовал свои жесткие условия: поэтический вечер даже знаменитого в России Никулина мог "окупиться" три, четыре, пять раз, - не более.
"Вопрос на засыпку, - писал впоследствии Михаил Козаков, - что делать, скажем, народному артисту РСФСР Валентину Никулину с его литературной программой на этом русскоязычном рынке, на этом нашем восточном базаре, изобилующем российскими яствами. Удавиться? Уехать обратно в Россию? Пить мертвую? Выучить иврит и тем самым удрать с русского рынка, с этого непрекращающегося фестиваля в Израиле? С русскоязычным населением не более чем в городе Сочи? Как русскому актеру выжить в Израиле?"
Валентин рассказывал: "Репатрианты из России хорошо помнят меня. Люди останавливают на улице, здороваются в автобусах: "Где вы? Почему вас не видно?" Что я могу им сказать? Не стану же я вешать на себя плакат, выходить на улицу и кричать - купите меня!"
В это время в Иерусалимском культурном центре Сионистского Форума шла подготовка программы с рабочим названием "Бенефис Никулина". Режиссер - Ефим Кучер, который в свое время ставил спектакли в Театре на Таганке. Но это действо все же больше походило на концерт. Средств не хватало. Команда рассчитывала, что их поддержат, но, увы…
Израильский "театральный роман" Никулина грозил скорым и грустным финалом... И вдруг - приглашение принять участие в антрепризе Михаила Козакова. В спектакле по пьесе Пауля Барца "Возможная встреча" ему предложили роль Иоганна Себастьяна Баха.
"Слава Богу, что Валя Никулин здесь,- говорил Козаков, - я мог бескомпромиссно распределить роли..." Спектакль и в самом деле производил сильное впечатление. Он возник как бы из ничего, из какой-то невнятной тоски выдающихся российских мастеров, о чем-то ушедшем, казалось, навсегда, но не забытом.
Михаил Михайлович утверждал, что Никулин находится в блестящей актерской форме. "Он лепит своего Баха несуетно, крупно, даже в речи его заметна красивая округлость и особая осмысленность фразы. Кое-кто вообще полагает, что это лучшая роль Никулина".
Казалось, это был прорыв…
"Спектакли "Русской антрепризы" мы играли по всему Израилю, - писал Михаил Козаков в своей "Актерской книге" (1997). - Мы иногда чувствовали себя полноценными актерами, творцами, как когда-то в Москве, в спокойной ночной Москве, где можно было отпраздновать успех в несгоревшем ресторане ВТО, а потом поймать такси и поехать допивать к кому-нибудь…"
В 1996 году Козаков уехал в Россию… И все.
3
…На самом деле Никулин довольно быстро понял свою ошибку и мечтал вернуться в Москву. Это стремление подогревали и российские артисты, приезжающие в Израиль на гастроли. Вот, вроде, и Марк Розовский готов предложить Валентину работу в Москве. Потом приезжали "современниковцы". Игорь Кваша говорил: "Да приезжай ты, Валюн! Неужели же в твоем родном театре Галя для тебя ничего не придумает!" Потом приехала и сама Галина Волчек, и с ней тоже у него состоялся серьезный разговор о работе.
Но ничего конкретного все никак не вытанцовывалось!
Мы изредка встречались в какой-то забегаловке неподалеку от Сионистского форума, где Никулин в ту пору работал, пили кофе, поскольку Валентин был "в завязке".
Он подолгу и с тоской вспоминал своих друзей: Булата Окуджаву, Юрия Левитанского, Давида Самойлова, Арсения Тарковского. "Благодаря этим людям, - говорил он, - выстроился мой человеческий остов, а потом и творческий".
"Вы никогда не задумывались над тем, почему в Израиле как-то ничего не меняется существенно: можно так, а можно - иначе, какая-то необязательность, случайность... Все от Б-га. Все откуда-то появляется и куда-то исчезает...
Время здесь какое-то стоячее... Юг... Другой темпоритм... Девять месяцев лето. Все живут сегодняшним днем. Солнце и Б-г - близко. Небо близко…"
В иерусалимской забегаловке на улице Кинг Джордж, мечтательно запрокинув голову, скромно спрятав глаза в улыбке, Валентин читал стихи Булата Окуджавы, которые поэт посвятил ему после посещения Иерусалима.
В Иерусалиме первый снег.
Побелели улочки крутые.
Зонтики распахнуты у всех -
красные и бело-голубые.
Наша жизнь разбита пополам,
Но напрасно счет вести обидам.
Каждому воздастся по делам,
грустным, и счастливым, и забытым.
И когда ударит главный час,
и начнется наших душ поверка,
лишь бы только ни в одном из нас
прожитое нами не померкло.
Потому и сыплет первый снег.
В Иерусалиме небо близко.
Может быть, и короток наш век,
но его не вычеркнуть из списка.
"Но его не вычеркнуть из списка…", - повторял он, мечтательно подняв указательный палец.
Никулин рвался назад… "Я понимаю, что не узнаю Москвы, - говорил он, - улицы, выражения лиц - все будет казаться чужим. Но я знаю себя: я весь... переделкинский, арбатский". По его словам, еще перед отъездом в Израиль он понимал, что периодически ему необходима будет "московская подпитка". Но чтобы такую "подпитку" устроить, необходимы немалые деньги или работа "на две страны". У него не было ни того, ни другого. Но что еще хуже: перед отъездом в Израиль семья продала квартиру, и жить ему, собственно, было негде…
В мае 1998 года он прилетел в Москву по каким-то своим делам, похоже, совсем необязательным. Желание вернуться созрело давно, но решение остаться было принято уже в Москве. И остался он буквально, в чем был. Да-да, он знал, что страна "совершенно другая". Не только страна, но и театр уже был другим. В прямом смысле. Две трети труппы "Современника" были ему просто незнакомы.
Но все это полбеды - другим был и сам Никулин. Казалось, что-то в нем угасло безвозвратно…
"Я очень устал… Я теряю себя. У меня такое ощущение, что я не очень вписываюсь в сегодняшнюю Москву. На это мне интеллигентные люди говорят: "Валька, какое это имеет значение, что не вписываешься. А ты думаешь, мы вписываемся?" Но я ничего не потерял, ибо я - нищий..."
Ему хотелось работать во МХАТе у Олега Ефремова... И Никулин начал репетировать спектакль "Интимное наблюдение" по пьесе "Орнитология" А.Е. Строганова, алтайского врача-психиатра. Олег Николаевич честно признался: "Киндинов отказался, Мягков отказался, Любшин отказался..." А что было делать Никулину? "Сотый сезон во МХАТе, пьеса с тараканами... Один я согласился", - рассказывал Валентин. Он немного преувеличивал, - его партнерами были Евгения Добровольская и Игорь Золотовицкий, замечательные артисты. Но спектакль вскоре все-таки сняли с репертуара.
На помощь пришла Галина Волчек. Она пригласила Никулина в "Современник" "играть по договору" Чебутыкина в чеховских "Трех сестрах". Эту работу Никулин считал очень важной для себя. Казалось, еще немного, - и зритель, как прежде, пойдет "на Никулина"…
Однажды мы встретились в ЦДЛ. Валентин жаловался на плохое самочувствие. Он поднял брючину и показал свою ногу, которая была перебинтована, но кое-где виднелись явные следы тяжкого заболевания. К концу 2004 года он больше не мог работать и почти не выходил из дома. Развязка наступила в начале августа 2005-го…
Никулин похоронен на Донском кладбище, неподалеку от Фаины Раневской. Не забудьте навестить при случае.
На фото:
Михаил Козаков и Валентин Никулин в гримерной после спектакля "Возможная встреча". Тель-Авив, 90-е годы