О сути вещей
Книга Славы Полищука «Что остается» (Нью-Йорк, StoSvet Press, 2013) задумана автором как подведение итогов важнейшего периода жизни человека, перешагнувшего пятидесятилетний рубеж. В нее вошли эссе (так сам автор определяет жанр своих сочинений) разных лет, в том числе и тех, что составили основы двух его книг 90-х годов прошлого века — «Время радости» (1994) и «Армейская тетрадь» (1995).
Слава Полищук давно живет в Нью-Йорке, поэтому книга эта двуязычная — на русском и английском языках.
Слава Полищук стал частью тамошней художественной среды, о чем свидетельствуют преподавательская работа в двух колледжах, многочисленные выставки и акции, в которых он принимает участие; видимо, благодаря этой интеграции его тексты ощутимо близки замечательному поэту Владимиру Гандельсману, предварившему книгу очерком «Мастерская художника».
Слава Полищук — художник, художник настоящий, как говорится, от Б-га, но в книге нет ни одной иллюстрации. Даже идея обложки принадлежит не автору, а многолетнему сотоварищу его по жизни и художественному цеху Асе Додиной — какая-то невероятная композиция, сразу настраивающая читателя на серьезный лад. А далее — только слова…
Автор мог, конечно, поместить в книгу свои живописные или графические работы, создать настроение, как теперь модно говорить, «оживляж». Но нет, Полещук не сделал себе никаких скидок: никакой избыточной иллюстративности — только словесные образы, которые у него, художника, получаются выпуклыми, зримыми, порой с цветом и вкусом.
«Горячий, густо наперченный, с плавающим яйцом, бульон согревал. Необходим был навык, чтобы ребром алюминиевой ложки разделить яйцо пополам, а затем каждую половину еще мельче. Яйцо крутилось, выскальзывало из-под ложки, норовило выпрыгнуть из тарелки, расплескав горячее варево…»
Чтобы остановить цитирование этого фрагмента с описанием заштатной закусочной в центре Москвы, приходиться делать над собой усилие… Почему? Не потому ли, что и сам в этой (а может, и соседней) «пирожковой» отогревался в холодные зимние деньки каких-то доисторических семидесятых? Живая узнаваемость деталей…
Да, это так. Но обычные вещи у Полищука часто обретают отзвук забытой философской идеи — обобщающий смысл опоры бытия.
«Вещи теснились в комнатах и фанерных платяных шкафах. Их деревянные, кожаные и шерстяные поверхности, хранили тепло, оставленное прежними владельцами. Вещи редко покидали свои места. Можно было не включать свет, чтобы сесть на стул или взять чистое полотенце с полки. По ночам вещи скрипели рассыхающимися дверцами».
И все-таки, чем же, на самом деле, притягательны его эссе; почему, начав читать, от них невозможно оторваться, пока не дойдешь до финала. Хотя чтение это легким не назовешь.
Поначалу читатель, привыкший к стёбу современной постмодернистской прозы, ощущает растерянность и даже некоторую робость. Но потом вдруг обнаруживает себя втянутым в нешуточный, серьезный разговор, в котором автор не оставляет вам возможности увильнуть от честных, порой нелицеприятных слов. Пусть кому-то сравнение покажется некорректным… Но признаемся, бескомпромиссный мужской разговор мы редко встречали после Высоцкого…
Слава Полищук — из провинции. Но в его работах, как живописных так литературных, нет ни капли провинциальной спеси, вызванной «комплексом недооцененности». Он родился и вырос в небольшом городе Клинцы, где прежде проходила «черта оседлости», а значит, вплоть до Второй миррой войны сохранялась значительная доля еврейского населения. В первые месяцы оккупации практически вся клинцовская еврейская община была уничтожена, выжили единицы, некоторых из них в детстве застал еще Полищук. Эта трагедия осталась незаживающей раной в душе художника. Об этом свидетельствуют многие его живописные работы. В книге «Что остается» Холокосту посвящено эссе «Пепельные волосы твои, Суламифь», где — на фоне современных немецких городов — автор пристально, без истерики, рассматривает фото прибывших в концлагерь евреев, сделанные штатным нацистским фотографом. И как всегда у него, рядом с людьми расположены, в сущности, уже не нужные им вещи. «Ужас фотографий в их обыденности», — записал Полищук, вроде как для памяти.
В этих словах — разгадка необыкновенной притягательности прозы Славы Полищука: «ужас обыденного». Слишком тонкая граница отделяет наш хрупкий миропорядок от необузданной стихии хаоса.
Противостояние
Книга Славы Полищука «Что остается» (StoSvet Press, 2013) издана в Нью-Йорке на двух — языках русском и английском. Предисловие, или лучше сказать вступительное эссе, написал известный поэт Владимир Гандельсман. И название его — «Мастерская художника» — точно определяет суть книги.
Полещук — мастер, творящий зримые образы. Но и прекрасный эссеист, — его работы в прежние годы не раз печатались в «Информпространстве». Автор книги приоткрывает двери своей творческой лаборатории, и сперва в полной тишине мы слышим лишь удары его сердца. И только потом до нас доносятся произнесенные им слова, явно не всуе сказанные.
«Начиная работу, никогда не знаешь, куда это заведет. Всегда что-то должно остаться не досказанным. Это что-то и «делает» холст. После часов дней работы перестаешь замечать себя, руки, все вокруг — стена и холст сливаются. Я превращаю себя в механизм, зависимый от движения цвета, линий мазков, пятен. Эта зависимость и есть свобода» («Стена»).
В небольшой по объему книге время сосуществует с местом хоть и взаимозависимо, но все же обособлено, часто обгоняя его, разворачиваясь назад, замедляя ход и отставая. Былое живет в настоящем, не желая покидать арену событий. Чинное благополучие провинциальной Германии… Поражающая воображение громада Кельнского собора…. Откуда только берутся эти старомодные видения, навеянные призрачными пожелтевшими фотографиями: длинные очереди женщин с детьми, стариков, движущихся «мимо бараков с колючей проволокой, охранников в сторону здания с высокой трубой».
Всякая попытка принять, казалось бы, уже устоявшуюся риторику, кому-то кажущуюся естественной, у Полищука оборачивается горьким сарказмом…
«Сколько раз можно говорить одно и то же. «Душевые» Майданека и Бухенвальда хорошо проветрены, реставраторы ломают головы, как сохранить груды детской обуви на складе Аушвица. Кельнская миква очищена от говна и накрыта стеклянным колпаком для удобства обозрения. На месте исчезнувших Юденстратс растут музеи» («Пепельные волосы твои, Суламифь»)
Впрочем, порой место и время сливается, и старое еврейское местечко Клинцы, где родился и провел детство Полищук, оглашается неясным гулом голосов, иногда на каком-то далеком, но все же родном языке. И перед ним в который уже раз проходят толпы нелепо одетых, растерянных людей, бредущих мимо своих домов в последний путь, в никуда. Там были и его родные, да сам он знавал еще свидетелей этих событий. И библейский Плач Иеремии для Полищука, художника и писателя, вовсе не абстрактная литературная фантазия почти трехтысячелетней давности, а живая история его семьи, да и его самого.
«Эта работа, — пишет Полищук в новелле «Стена», — попытка противостоять времени. Время, сталкиваясь с памятью, узнает о своем бессилии. Память низводит время до положения назойливой действительности, с которой я вынужден считаться».
Считаться — да, но не смириться.
2014