Лев Аннинский
Суть трагедии
Лев Аннинский в третий раз обращается к моим книгам по библейской истории,чтобы в большом журнальном эссе обобщить написанное впредыдущие статьях2008 и 2009 гг.
Он хотел написать и о книге «Добрая земля за Иорданом» (2017),но не успел.
Не похоже, чтобы на трагический ход событий влияли какие-то
“падшие Ангелы”,спустившиеся с небес для совращения землян.
Скорее всего, суть трагедиив самой природе человека.
Леонид Гомберг. Дорога на Ханаан
По дорогам и тропам
Свой жанр Леонид Гомберг определяет так: “Прогулка литератора по тропам мифологической истории иудейской цивилизации”.
Что он хороший литератор, видно невооруженным глазом (тем более вооруженным: эксперты Дина Рубина и Ефрем Баух отмечают у него сочетание решительности и осторожности). Но это не единственное достоинство его текстов. Гомберг не только литератор, он — историк, религиовед, специалист по мифологии. Он в высшей степени вооружен в своем путешествии по темным тропам иудейской и мировой истории, занесенной песком вечности или заросшей чащобами той же вечности. Тут не вооруженному специальными знаниями путнику делать нечего. И читатель книг Гомберга тоже должен быть вооружен, чтобы вполне оценить предложенный им путь.
Я не чувствую себя достаточно экипированным для такой задачи. Я литератор и только. Я могу попробовать извлечь из трагедии бытия эмоциональный эффект. “Суть трагедии”, а не причины и сам ход ее, сокрытые от нас… даже не завесой времени, а такой завесой, которая скрывает само понятие времени.
“Библейское время не соответствует нашему: оно не линейно”.
Это значит, что наши нынешние мерки — год, век, тысячелетие, эра — не работают там, где оживают тени Каина, Ноя и Авраама. Там время спрессовано. Чем глубже в прошлое, тем больше оно там спрессовано. Чтобы вернуть ему вменяемость, мы должны его мысленно растягивать. Мы говорим: “день”, а там в этот “день”, может быть, уложился век. Или тысячелетие. Блаженный Августин, например, растягивал каждый “день творения” на тысячу лет (в нашем, а точнее, его, Августина, понимании), а ребе Штайнзальц всю протяженность событий первой главы Книги Бытия укладывает в два тысячелетия (в нашем нынешнем понимании, ибо ребе наш современник).
Так что же, мне теперь искать “компромиссную дату” между шестью и двумя? Вовсе нет. Чувства мои устремляются в прямо противоположном направлении. Если время так беспощадно прессуется за пределами всякого исторического мига, то и нынешняя наша история, с ее мировыми войнами и лопнувшими надеждами, с сотнями миллионов жертв, с самоубийственным опьянением народов, с безумием вождей, готовых спалить планету или заморозить ее в ядерной зиме, — все это по прошествии времен спрессуется в какой-нибудь мгновенный эпизод, вроде того, что тевтоны пошли на восток и дошли до Волги, а славяне и тюрки проводили их обратно до тевтонских лесов…
И вся наша трагедия уложится в какую-нибудь “суть” о пяти фразах. Про то, что у Гитлера тоже было “доброе влечение”, но превратилось в “злое”. Применительно к Сталину можно проделать такую же операцию. Как мы проделываем ее сегодня применительно к Каину.
Ребра Адама
Из трех узловых фигур иудейской истории (Каин, Ной, Авраам — я беру привычные для русского уха имена, иначе Ной станет Ноахом, Ева окажется Хавой, Авель Эвелем, Эдем — Эденом) так вот: из череды участников трагедии мировой истории (истории человеческой цивилизации, — уточняет Гомберг) я возьму Каина. Похоже, что и на Гомберга именно эта фигура произвела в свое время завораживающее впечатление.
Во-первых, Каина и переименовывать не надо; настолько имя его въелось в память человечества, выжглось в ней нескрываемым клеймом, слилось с понятиями цены: кары и покаяния. Во-вторых, его эпизод ранний, можно сказать, первый (если не считать змея и грехопадения с изгнанием, а это предыстория того, что сделал Каин), кровавая трагедия истории начинается с него. И, в-третьих, это действительно жуть изначальная, ибо, кроме двух братьев и их родителей, на земле — никого. Вообще никого!
— А жена Каина? — следует обычный ехидный вопрос скептиков, вдумывающихся в этот сюжет.
— А что это меняет? — отвечает Леонид Гомберг встречным вопросом. — У нас нет никаких оснований утверждать, что Эдем был единственной лабораторией Всевышнего, когда он заваривал эту кашу с человечеством. В других концах земли могли происходить параллельные события. Так что Каину было где искать себе жену после трагической развязки.
Суть его трагедии от этого не меняется. Он — первый убийца, и Эдемская лаборатория — первое место, где опыт был поставлен.
“Если к этому повествованию, — пишет Л.Гомберг, — относиться исключительно как к эпической саге, забыв о ее Боговдохновенном происхождении, тогда мы естественным образом обречем себя на погружение в пучину неразрешимых вопросов… Почему Господь принял дар Авеля и не принял дар Каина? Каким образом Каин узнал об этом прискорбном для него факте? Почему ревнивец избрал для своего брата такую непомерную кару: ведь до этого времени на земле никто еще не умирал? Как он вообще додумался до убийства и откуда узнал, как его осуществить? Кого боялся Каин, когда на земле, кроме его родителей, никого больше не было?”
Эти вопросы способны поставить нынешнего вопрошателя в тупик.
Однако проследим проделанную Гомбергом реконструкцию событий “эпической саги”.
Итак, два брата. Пахарь и пастух. Оба приносят жертвы Богу, обычные традиционные жертвы от трудов своих. Как в конце каждого хозяйственного цикла. Каин — обычную долю от урожая. Авель — “из овец своих, из тучных”.
Но в том-то и дело, что жертва Каина — обычная, традиционная, а жертва
Авеля — с претензией. Это не всегдашний возврат долга Господу (как у Каина), это — намек на особые отношения. Это Авель и получает — в обход Каина, старшего брата, имеющего, между прочим, право на первородство.
Понятно? У Каина есть основания прийти в бешенство: Авель пытается его обойти! Каин убивает брата в состоянии ярости и, надо сказать, дилетантски. Да и откуда Каину знать, как убивают людей? Он видел, как убивают животных: в этом смысле Авель сам подсказал своему убийце, как это сделать: Каин режет брату горло каменным ножом — “как в эпоху неолита резали жертвенный скот”.
Далее у Господа разбирательство.
— Где брат твой Авель?
Следуют варианты Каинова объяснения.
— Не знаю. Разве я сторож брату моему?
Комментарии Л.Гомберга к этому общеизвестному ответу. Каин, разумеется, знает, что Всевышний все знает. На то он и Всевышний. Тогда зачем спрашивает? Испытывает?
Кроме общеизвестного ответа есть еще вариант в Устной традиции, и Гомберг его тоже приводит — в переводе С.Фруга:
— Да, я убил брата моего, но не тобою ли внушено мне это злое дело? Ведь Ты — страж всего сущего на земле…
Я не думаю, что разница между записью Устной традиции и каноническим текстом так уж важна: прежде чем канон был записан, он бесконечное количество раз передавался устно: можно себе представить, как сидят древние мужики вокруг очага и обмениваются версиями, в этих версиях проясняется вовсе не то, что было в реальности, а то, что эти мужики хотят услышать от Всевышнего, то есть приписать Всевышнему. Это и есть реальность, и именно ее комментирует Гомберг, когда Всевышний говорит Каину: “И ныне проклят ты от земли”:
“Эти слова Господа, вероятно, можно понять так: “Дело не в том, чего ты не знал, а в том, что ты сделал. Суть твоего знания заложена в самом устройстве мироздания и в самой природе человека… Поэтому и проклят ты от земли (а не от Господа), от реального естества мира…”
Кто виноват?
Так все-таки: Божий замысел или Естество мира в основе трагедии? Кто должен отвечать за произошедшее: человек, совершивший злодеяние, или Всевышний, это попустивший? Разумеется, если вслед за Гомбергом понимать эту “сагу” не как эпический сюжет вообще, а как текст “Боговдохновенного происхождения”, тогда все подобные вопросы растворяются в Божьем сиянии. Но я как нераскаянный атеист склонен думать, что теми или иными качествами (намерениями и реакциями) награждали Господа те самые древние мужики, которые, сидя вокруг очага, обсуждали вышеописанный сюжет. И мы, обсуждающие его сегодня, делаем то же самое, хотя и более глубокомысленно. Эти качества говорят не о Нем, а о нас. А мы, если угодно, коренимся со всеми своими трагедиями в “естестве мира”. Каковое я исчерпать не берусь — ни здесь, ни вообще. Есть вещи, которые лучше не знать. Иначе надо повеситься.
Если же говорить о чисто человеческой сути трагедии, то надо выбирать путь или самооправдания, или покаяния, говоря Господу: либо “это не мы, а ты сторож, то есть хранитель, ответственный на бытие”, либо: “Да, это зло — от нас”.
Так где же зло становится злом, пробегая путь от изначальной предопределенности до личного деяния?
Мартин Бубер, обремененный опытом гитлеровской эпохи, пытается разъять две стороны медали.
“Так называемое злое влечение, оказывается, не есть злое изначально. Оно становится злым лишь в той мере, в какой его делает таковым человек. Напрасно Каин ссылается на то, что Бог сам вложил в него злое влечение. Только отделив от сопутствующего безусловно доброго влечения, человек превращает его в безусловно злое”.
Таким образом, следует не отделять одно от другого, а, наоборот, “соединить вместе”.
Ох, легко соединить это вместе в высоком умозрении. А в исторической реальности? Как соединить вместе мечту о светлом будущем всего человечества и тьму Гулага?
Не буду множить примеры.
Могу только выразить читательскую признательность Леониду Гомбергу, вышеизложенные вопросы во мне пробуждающему и готовность идти и дальше с ним тропами Библейской истории-мифологии, находя на этих тропах если не ответы, но новые вопросы.
“Если будет на то воля Всевышнего”, — мягко напоминает нам литератор.
Ну, разумеется.
И если не собьемся со счета. Железно!
С начала бронзового века… на караванном пути из Северной Месопотамии в Восточную Анатолию… в качестве валюты, кроме серебра, использовалось и золото в соотношении 1:8… Однако бытовал и очень редкий металл под названием “амутум”, который ценился в 40 раз выше, чем серебро, и соответственно в 5 раз выше, чем золото. Есть все основания полагать, что это было железо. Вообще металлургия железа, скорее всего, началась в Малой Азии. До того времени, пока железо войдет в обиход человечества, оставалась еще тысяча лет.
Неисповедимы пути господни, приведшие меня к следующей книге Леонида Гомберга — “Израиль и Фараон”, и я повинуюсь. Хотя опять-таки ни в малой степени не чувствую себя годным на роль критика и толкователя этих проблем. Ибо к Израилю в обычном смысле слова имею довольно отдаленное отношение, а к фараонам в обычном смысле слова — вообще никакого. Разве что чисто метафорически, по аналогии — как гражданин недавно “рухнувшей” сверхдержавы, которая старается сохранить память о былой роли. (Первую сверхдержаву в истории, как я узнал из книги Гомберга, создали гиксосы на территории нынешнего Египта.)
Что же до специальных исторических сведений, вроде того, когда именно и какой именно Фараон беседовал с праотцом Авраамом, то одно у меня утешение: никто таких вещей никогда достоверно не установит.
“Беда лишь в том, что в Египте, как и на всем Древнем Востоке, не существовало привычной для нас хронологической системы, то есть летосчисления по эрам. Время отмечали по выдающимся событиям (год воцарения такого-то, год битвы такой-то) а также по годам царствования монархов”.
Беда ли это? А может, наоборот, спасение от бесплодных поисков? Может, в той ли, в другой ли “хронологической системе” нам лучше положиться не на тягло веков, а на рифмовку смыслов и даже на магию цифр?
“На основании данных Пятикнижия Моисея и источников Устной традиции евреев временем рождения Авраама считается 1948 год от Сотворения мира, или 1812 год до новой эры”.
Красота! Для правоверного еврея цифра 1948 должна звучать таким же фанфарным эхом, как для меня, российского православного христианина, — цифра 1812. С тем и оставляю обе даты в списке выдающихся событий общечеловеческой истории независимо от того, на каком берегу Иордана оказались те или иные жители Палестины в год провозглашения государства Израиль или на каком краю бородинского “большого поля” оказались прапрадеды два века назад, когда наше фараонство оспаривал парень с Корсики.
Кстати, об этих выдающихся событиях. В Москве есть ресторан “Наполеон”, и это никого не шокирует. Но я и теперь не могу представить себе что-нибудь подобное под вывеской “Батый” или “Чингисхан”. Хотя от Калки протекло вчетверо больше лет забвения, чем от пожара Москвы. Каким таинственным законам ненависти и прощения подчинены наши эмоции? Какому железному счету подчиняются? И вопрос на ту же тему: почему Синайское откровение должно так остро касаться нас сегодня? И не нас только, а все человечество?
Об этом-то и написана новая книга Леонида Гомберга. В сущности это продолжение его “Дороги на Ханаан”, которая в свое время заставила меня заново пройти мысленный путь от одного Адамова сына к другому и взвесить загадочную вину Каина в убийстве Авеля. Что меня еще тогда подкупило в Гомберге, писателе и историке, — корректность в фактах и отвага в мотивировках.
Эти же качества отличают и новую его работу, в которой заново взвешены драмы жизни Авраама и Моисея. Гомберг и теперь осторожно предупреждает нас, что он “просто информирует заинтересованную читающую публику о некоторых из этих проблем”.
Некоторые из этих проблем прямо касаются сакраментального вопроса: подошел ли род человеческий к финалу или ему предстоит “просто” переход в новое, никому не ведомое качество (и чего это будет стоить, тоже неведомо).
Я, как исчезающе малая и вполне бессильная частица, которой предстоит разделить судьбу этой массы, рискну все же поделиться некоторыми чувствами и мыслями, возникшими у меня при чтении книги Гомберга, — разрозненными и субъективными по причине невозможности остановить железную поступь рока.
Ребра неандертальца
Вот один только шажок этой поступи. Среди исчезающе малых частиц всечеловеческой популяции, неведомо как и неведомо зачем заселившей Землю (теперь вроде бы нашли следы нескольких параллельных родов Homo sapiens, что делает розыск особенно увлекательным), — среди этих скелетных куч обнаружился остов неандертальца, который “поставил перед учеными новые загадки”.
Не относясь к клану ученых, всецело полагаюсь далее на Леонида Гомберга.
“Дело в том, что при жизни эта удивительная особь сломала себе несколько ребер…”
Отвлекусь на миг, чтобы оценить пикантность стиля, в котором Л.Гомберг излагает космически масштабные проблемы: его улыбка сошла бы за косметический прикид, если бы этот юмор можно было отделить от чувства глобальной тревоги, которую лучше уж терпеть с улыбкой.
Но к делу!
“…особь сломала себе несколько ребер… В этом нет ничего необычного, кроме того, что травма эта была кем-то излечена. Кем же? Да кем же еще, кроме соплеменников?”
Это неандертальцы! Которые вроде бы стоят на полпути от животного к человеку! Но “животные ведь своих сородичей не едят” (опять Гомберговская улыбка). Значит, неандертальцы наделены чем-то, не лезущим ни в те животные рамки, в которых их описывают зоологи, ни в те человеческие рамки, в которых история видится цепью кровавых событий.
Кем наделены? Тою же историей? Или чем-то, что раньше, глубже, выше истории с ее ужасами?
Относительно ужасов — у Гомберга есть замечательное рассуждение, которое не меньше, чем ребра особи неандертальца, действует на мое воображение, заставляя откорректировать само представление о ходе человеческой истории как цепи драм и театре ужасов.
Это верно, что в памяти тысячелетий отцеживаются не будни, стынущие в тягучей сетке времени, а битвы, перевороты, убийства, триумфальные разгромы и победоносные разбои. Применительно к родным осинам: мы помним горький пир после битвы на Калке, помним разгром Рязани, помним взятие Казани, гибель Ермака… меж каковыми вехами как-то тихо прячется жизнь десятков и сотен перемешивающихся поколений, то ли завоеванных соседями, то ли завоевавших землю соседей.
Меж тем, как пишет Л.Гомберг, осмысляя кровавую историю народов
Востока, — переселения вряд ли носили характер военного вторжения. “Скорее всего, это было обычное на Востоке проникновение племен на неплотно заселенную территорию с последующим смешением пришлого и исконного местного населения и, возможно, с последующим насильственным захватом власти”.
То есть и захваты, и перевороты, и насилие — реальность. Но в основе процесса все-таки не безумие грабителей, а разум поселенцев.
“Конечно же завоевание Египта гиксосами не было единовременной военной акцией, обеспечившей тотальный захват страны. В течение многих лет, предшествовавших сокрушительной атаке главных сил, происходило медленное проникновение в Нильскую долину отдельных отрядов и семейных кланов “жителей песков”… Постепенное “мирное заселение” продолжалось до тех пор, пока масса эмигрантов не становилась критической и ситуация не выходила из-под контроля местных властей. Далее следовали внутренний взрыв и одновременно внешний военный натиск, по всей видимости, хорошо скоординированные”.
Не могу отделаться от впечатления, что речь идет о завоевании… или об освоении нашей общей кладовой — Сибири. Если Кучум неважно скоординировал свои действия с Грозным, а Ермак скоординировал их несколько лучше (что не спасло его лично), то это не мешает нам осознать тот геополитический факт, что Сибирь так или иначе надо было заселять… Кем заселять? А теми, кто лучше подходил для этой задачи, будь то славяне, тюрки, персы, китайцы… обрываю список, дабы не будить демонов, которые таятся в душах народов и препятствуют их расточению, разбреданию и рассеянию.
Смысл рассеяния?
Тут я подхожу к одной из главных “болевых точек” Гомберговского повествования о тяжбе Израиля и Фараонов — к теме рассеяния.
Тема эта, как все помнят, изначально (если изначальность вообще мыслима в подобных сюжетах) неотделима от еврейской темы. Галут или диаспора, холокост или бегство — проклятье изгнанности, отверженности, обреченности висит над евреями, а оборачивается… “несравненной способностью к историческому выживанию” и — как следствие — “инновационной активностью, далеко выходящей за этнические рамки” (определения А.Милитарева, цитируемые Л.Гомбергом).
Хорошо это или плохо — и для евреев, и для остального человечества?
С ходу не ответишь. Может, и плохо (если учесть ненависть к евреям тех соседей, в миру которых они выживают, и у тех же соседей — зависть к ним за их “инновационную активность”). Но, с другой стороны, образование в 1948 году Израиля вызвало (в том числе и у евреев) опасение, что в рамках национального государства они превратятся в нормальный средний этнос и утеряют ту самую роль рассеянного семени, которая их вроде бы тяготит.
Не знаю, осуществилась ли вполне тысячелетняя еврейская мечта о родине, обретенной в Израиле, но знаю другое: сама категория “рассеяния” к концу второго тысячелетия нашей эры обновилась на глазах.
Во-первых, “рассеяние” как черта судьбы относится уже не к одним евреям; осознан армянский “спюрк”; в ходе катастроф ХХ века рассеянными оказались и русские… Это не еврейская черта, хотя уж евреи-то ее выстрадали.
Во-вторых, рассеяние как черта еврейской судьбы отнюдь не начинается с какой-то точки (Веспасиан там или Тит натворили делов), нет, “чужесть” сопровождает евреев с того момента, когда они вообще появляются в истории. Не важно, Агасферу ли поднесена чаша сия или раньше — клану авраамитов, перешедших реку, или к тем, кто перешел реку еще раньше, — важно, что они — “заречные”, что они — “с того берега”, чужаки, скитальцы, беспочвенники. Изначально, по Божьей заповеди. И бесконечно, то есть до скончания времен. Если, конечно, скончанье грядет.
И, в-третьих, само понятие “рассеяния”, понемногу теряя конкретно-еврейскую привязку, наполняется сейчас новым глобальным смыслом.
“Глобальным” — это теперешняя огласовка. Были и другие. В эпоху революций и войн ХХ века говорили: “всемирное”, “планетарное”, “мировое” (коммунизм как будущее всего человечества). Еще раньше — пресловутая русская “всеотзывчивость”, ветка того же древа. Еще раньше — “вселенскость”, уже на чисто христианской религиозной почве.
Может, сегодня еврейство тут уже вообще ни при чем? И мы “имеем дело уже не с евреями, а с какой-то иной общностью, скорее всего даже не с этнической, а социальной”? Среди носителей той “инновационной активности”, которую А.Милитарев первоначально обнаружил у евреев, — теперь, по его же подсчетам, далеко не все там — евреи “по Галахе” (то есть по крови), далеко не все — евреи по языку, далеко не все — евреи по вере, а главное — далеко не все они согласны считать себя евреями.
“Но это, как говорится, полбеды”, — замечает Гомберг.
А где же сама беда?
А вот где. Если “рассеяние” обнаруживается в современной истории уже не как драма отдельного народа, терпимая и изживаемая им на бесконечных кольцах истории, а как пучок разброса путей в разные стороны, — то должно быть и начало разброса, некая первая точка, в которой это рассеяние заложено как роковая программа, а значит, в этой точке начала заложен и конец.
Конец всего.
Это евреи и почувствовали раньше других. Им это и было сообщено раньше всех. Кем сообщено? Кому конкретно. Где?
Всевышним, естественно. Моисею. На горе Синай.
Может, это главная беда и есть. А может, наоборот, избавление от беды существования. Во всяком случае, это тот стержень, вокруг которого крутится повествование Леонида Гомберга, историческое и философское разом. Или так: научное и художественное разом.
Дело в том, что ученые (физики, фигурально говоря, а конкретнее — астрономы) за последние полвека подбросили писателям (лирикам, фигурально говоря, а конкретнее — фантастам), такие новые концепции миротворения, над которыми ломают теперь головы лирики, помешавшиеся на физике, и физики, свихнувшиеся на лирике (а конкретно — философы).
Выяснилось, что прежняя картина мира отменяется.
“Людям моего поколения, родившимся в середине прошлого века, рассказывали в школе, в вузе, на публичных лекциях в Планетарии, — вспоминает Гомберг, — что вселенная бесконечна во времени, существовала всегда, а значит, никогда не была создана. А если никогда, то, стало быть, и никем. Считалось также, что вселенная бесконечна в пространстве, а значит, разговор о ее пределах, а тем более о том, что за ее пределами, — просто бессмыслен. И все это, черт побери, называлось материализмом!”
Черт, здесь помянутый, свидетельствует о том, в чьих руках Гомберг оставляет описанную им безначально-бесконечную, безбожно-беспредельную картину мира, которую и я, родившийся не в середине, а в первой трети окаянного ХХ века (точнее, в год злодейского убийства тов. Кирова), по неодолимой инерции продолжаю считать неопровергнутой.
Меж тем ее опровергли. Вселенная, как выяснилось, разлетается. Был первотолчок, взрыв, начало. Из чего? Из ничего. “Вдруг”. Ничего не было, потом появилось, взорвалось и стало разлетаться. Из центра. Из шара.
“Получается, что галактики как бы вложены внутрь емкостей, возможно, шаровидной формы, из неведомого и неуловимого вещества. Очевидно, что эти емкости по своим размерам больше самих галактик. Некогда наша вселенная была частью чего-то большего; это “нечто” существовало невероятно долго, скорее всего в бесструктурном состоянии — не было ни материи, ни даже частиц. Вдруг фрагмент этого “нечто” стал стремительно раздуваться и за считанные доли секунды из микроскопического стал гигантским, потом — все больше и больше…”
Черт побери! А эти “емкости” в свою очередь в чем находятся? А то, в чем они, допустим, находятся, — само находится в чем-нибудь или только в нашем умозрении?
Молчу. Не моего умозрения дело. Что до моего умозрения как читателя книги Гомберга, — то важнее практические следствия из этого “чего-то”, которого не было, а потом оно вдруг взорвалось. Как сказано в теореме Томаса: если люди определяют ситуацию как действительную, то она действительна по последствиям.
Последствия таковы. Создатель “пытается договориться с людьми о правилах игры со своими созданиями…” (Ничего себе! А Эйнштейн полагал, что Создатель — не игрок. — Л.А.). “Господь сказал Моше: смотри, я поставил тебя вместо бога пред Паро…” (То есть выше фараона. — Л.А.). “И, значит, перед нами поединок двух сил — истинного бога и языческого идола… Идол обречен. Жизнь так устроена: или Израиль, или Фараон” (Вот как! — И Василий Иванович Чапаев когда-то спасовал перед вопросом: “Ты за большевиков али за коммунистов?” — спрятался за тогдашнего вождя, то есть за бога, то есть за идола. — Л.А.).
Моисей, стало быть, угадал, понял, что хотел внушить ему Создатель. “Моисей был гением, может быть, самым великим гением всех времен… Представления, высказанные Моисеем, живее и объемнее не только всего того, что находим мы у его египетских и месопотамских современников, но и великих мыслителей античности и даже большинства ученых совсем еще недавнего времени”.
А что воображали себе египетские и месопотамские мыслители? Леонид Гомберг отвечает: “страсти-мордасти в космогонических сказках”. Они верили, будто есть что-то общее, что действует на разных уровнях вселенной. А на самом-то деле: что общего может быть у Всевышнего и у нас, людей? Тут расстояние, несоизмеримое с тем, допустим, какое между человеком и колонией муравьев. “И люди, и муравьи — земляне”. А Всевышний просто запустил этот эксперимент с землянами, о чем и поведал Моисею…
Ну? И как после этого жить?
Что делать?
А вот что: в дополнение к фигуре Бога-Вседержителя, Бога-Карателя, Бога-Ярое Око, — досочинить вариант, что он же Бог-Благое Молчание, Бог Милосердный, Бог Отцовства-Сыновства…
Понятно, что тот первый Бог, который говорил с Каином, Ноем, Авраамом и Моисеем, совсем не похож на того нового Бога, который воплотил “интеллигентские чаяния” и был “выпестован в христианском сознании русской интеллигенции” — “эдакий Санта-Клаус, топочущий вокруг новогодней елки”.
Интересный психологический парадокс: никогда я не знал никакого такого Санта-Клауса и не ждал от него никаких таких подарков, — но отрекаться от идеалов, выпестованных русской интеллигенцией, не хочу. Мне, атеисту русской традиции, дорог главный принцип “гнилой интеллигенции”: никогда не становиться на сторону победителей, не толкать падающего и не поносить того Бога, который (даже при его отсутствии) помогал моим предкам выдерживать ту жуть, которая называется “историей”. Я и не отрекаюсь. Но с интересом смотрю, что же нам предлагается теперь, когда идея вселенского взрыва наложилась на идею Договора иудеев со Всевышним.
“Бог иудеев — метафизическая сущность по ту сторону добра и зла, вмещающая природу, время, пространство, вселенную и вступающая в диалог с тварным миром, может быть, один раз в несколько тысяч лет…”
Сколько тысяч? Несколько… И сколько же раз за это время золотой век сменится веком железным? А может, и не сменится? Не успеет…
“Говоря схематично, если бы до сегодняшнего дня миновало бесконечное число дней, то сегодняшний день никогда бы не наступил”.
Ничего тут схематичного, все весомо, грубо, зримо: раз день наступил, значит, и ночь наступит.
Конкретно:
“Мы наблюдаем сегодня: рост антисемитизма по всему миру, усиление исламского фундаментализма и экстремизма, ослепление так называемого цивилизованного человечества, особенно в развитых европейских странах, готовность капитулировать перед слепой силой убийства под предлогом защиты общечеловеческих ценностей… Все эти факторы говорят о системном планетарном кризисе… Прошло немногим более 60 лет после окончания Мировой войны, а ничему не научившееся человечество вновь готово к самоуничтожению”.
У меня такое же ощущение возникает даже и безотносительно к перечисленным планетарно-системным факторам. Достаточно увидеть на экранах ТВ лица фанатов во время футбольной игры. Игра подменяет бытие, не поймешь, где что. Реальности нет, есть отражение ее отсутствия. Юные убийцы в зале суда прикрывают лица. И они же снимают убийство на видео, чтобы потом хвастаться. То ли это стыд, то ли отсутствие стыда, а скорее — отсутствие того органа в сознании, где может быть стыд или не быть стыда. “Конец человечества” — не в карающем оке Всевышнего, а в физиономиях людей.
Рай, где твоя победа?
В финале своего повествования Леонид Гомберг прощальным взглядом окидывает историю в ее поворотных точках (физики сказали бы: в точках бифуркации). Такая точка — казнь Христа. Его убили не потому, что он был виновен перед иудейским Синедрионом, а потому, что на Синедриона надавили римляне. Перед иудеями он не был виновен, не был судим, не был приговорен. Приговорен он был — по закону римского права.
“Если бы Иошуа ушел в мир иной, оставив нам свое учение таким, каким он сам видел его и каким видело большинство современников, он, по всей видимости, остался бы в еврейской истории как один из самых замечательных ученых своего времени, как реформатор иудейской традиции и последователь великих Пророков прошлого. Возможно, он стал бы основателем нового направления в иудаизме, развив учение ессеев, из среды которых, по-видимому, он вышел…”
Но тогда не случилось бы Распятия, человечество не получило бы христианства, любовь не отважилась бы бросить вызов ненависти.
Не вышло “замечательного ученого своего времени”, вышел уголовный преступник. Всегда, знаете ли, найдется какой-нибудь прокуратор и железным шкворнем зацепит ход событий, сдернет туда, куда сам не предполагал (потому и руки умыл… или омыл… или отмыл?).
И не знаешь, лучше ли или хуже было бы, минуй Сына Человеческого чаша сия.
Попробуйте вообще понять, что “лучше” и что “хуже”: ад, оборачивающийся раем, или рай, оборачивающийся адом. Само Распятие — чья победа? Две тысячи лет с тех пор — рай? Или ад истории? Две мировые войны и холодный озноб ожидания третьей — ад? Шестьдесят лет без мировых войн — рай?
Рай, где твоя победа?
Страшной ценой оплатило человечество ад Двадцатого века. Выживет ли в раю?
«Дружба народов» №8, 2010