XX век глазами карикатуриста
Весной 2000 года я получил редакционное задание встретиться с легендарным художником-карикатуристом Борисом Ефимовичем Ефимовым (1900-2008), Героем Социалистического труда, Народным художником СССР, лауреатом Госпремии СССР и двух Сталинских премий, и взять у него интервью. Повод был знатный — страна готовилась отметить 100-летний юбилей мастера. Дверь открыл мне любезный пожилой господин, оказавшийся внуком художника – они жили вместе. Он провел гостя в кабинет, где меня приветливо встретил Борис Ефимович, невысокий, подвижный, сидевший за рабочим столом и смотревший на меня живыми глазами весельчака и балагура…
Несколько дней назад, — писал я тогда, — в квартире старейшего российского художника-карикатуриста Бориса Ефимовича Ефимова раздался телефонный звонок. Звонили из Московского антифашистского центра с предложением издать альбом его карикатур периода Второй мировой войны, который, по замыслу издателей, мог бы стать предупреждением нынешним поклонникам фюрера и его приспешникам, лишний раз напомнив всему обществу, к чему приводят опасные «игры патриотов». Сперва Борис Ефимович удивился: «Неужели вы думаете, что мои старые карикатуры могут хоть кого-нибудь образумить?». Но потом все же согласился.
В своем предисловии к альбому «Жив ли Гитлер?» художник написал: «Нельзя примириться с тем, что по улицам маршируют бритоголовые или волосатые юнцы со свастикой или подобием свастики на рукаве. Что должны чувствовать ветераны, которые не щадили жизни в борьбе с этой свастикой, с этим фашизмом. Но коричневая чума завелась в нашем доме, и мы с прискорбием должны признать горькую истину, что борьба с фашизмом сегодня более актуальна не в той стране, где он возник, а в той, которая с ним воевала».
Борис Ефимов чувствовал себя, как и прежде, в строю…
— Борис Ефимович, вы ровесник века... В этом есть что-то волнующее и даже мистическое...
— Вы не совсем правы: я не ровесник, я старше на три месяца. Я родился в сентябре 1900 года, следовательно, октябрь, ноябрь и декабрь я прожил в XIX веке.
— Так или иначе, но весь XX век прошел перед вашими глазами.
— Благодаря своей журналистской профессии я действительно мог воочию наблюдать за событиями века. И потом, мой старший брат, известный журналист Михаил Кольцов, имевший доступ повсюду, очень любил таскать меня за собой. Он считал, что я человек ленивый и нелюбопытный, возмущался этим и не упускал случая куда-нибудь меня с собой взять, не только в путешествия, но и на всякого рода конференции и пленумы. Благодаря ему я очень многое увидел своими глазами.
— Книга ваших воспоминаний, недавно вышедшая в издательстве «Аграф», называется «Мой век». Так какой же он, ваш XX век, Борис Ефимович?
— Это вопрос не простой. Для ответа на него надо собраться с духом. Общее впечатление такое: век был не скучный. Я думаю, что это был наиболее тревожный и богатый событиями век в истории человечества. Какой еще век мог бы похвастать тем, что он вобрал в себя две мировые войны? Никакой.
Войны бывали и раньше, большие и малые, но чтобы в течение одного века были две грандиозные мировые войны, такого не было никогда. Если говорить о России, то у нас ведь была еще и гражданская война, тоже довольно свирепая и кровопролитная. Была и уникальная холодная война, временами, впрочем, весьма горячая. В каком еще веке после Нерона и Атиллы какая-нибудь страна знала столько злодеяний, убийств, погромов? Хотя, конечно, в прежние времена погромы были и в Испании, и в Германии, были в Европе и крестовые походы. Вообще история человечества богата насилием. Но наша страна именно в этом веке, кажется, все-таки побила все рекорды.
Случилось так, что многое действительно проходило на моих глазах. Я помню, например, один из самых ужасных погромов в нашей стране, Белостокский, случившийся в 1906 году, который историки ставят рядом с Кишиневским.
— Вы ведь родом с Украины. Как вы оказались в Белостоке?
— Я родился в Киеве. Но спустя полгода мои родители по непонятной для меня причине переехали из красавца Киева в невзрачный, грязноватый, но бойкий фабричный город Белосток, который тогда находился в Гродненской губернии, а теперь на территории Польши. Там прошли мое детство и юность. В этом городе мы жили до 1915 года. И уехали из него, когда город очутился под угрозой германской оккупации. Конечно, немцы тогда были не такими, как впоследствии, при Гитлере. Не было у них такого зоологического расизма и антисемитизма, но оставаться там родители не захотели, и наша небольшая семья рассыпалась в разные стороны. Мой старший брат уехал в Петроград и поступил в известный Психоневрологический институт. Это было тогда прогрессивное и популярное учебное заведение. Родители вернулись в Киев, а мне нужно было продолжать учебу, и я поступил во второе реальное училище в Харькове. И только в 1917 году, после февральской революции, я вернулся в Киев и поступил в седьмой, последний класс киевского реального училища. Поясню: реальное училище — это среднее учебное заведение наряду с гимназией и коммерческим училищем, преимущественно технического уклона. Потом работал в Киевском отделении УкРОСТа, — заведовал художественно-плакатным отделом, печатался в газетах, одним словом, стал профессионалом. А в 1922 году по настоянию моего брата переехал в Москву.
— Известно, что в период Великой Отечественной войны ваши карикатуры печатались в центральной прессе — в газетах «Правда» и «Известия», в журналах «Крокодил» и «Огонек», и их воздействие на советских людей можно, наверное, сравнить разве что с голосом Левитана. А что вам запомнилось больше всего из тех лет?
— Мое участие в Нюрнбергском процессе в качестве художника-корреспондента. Это был интереснейший эпизод моей биографии. Я об этом писал и рассказывал неоднократно. Приехав из Нюрнберга, я поступил в распоряжение Общества по распространению политических и научных знаний. В то время я прочитал на эту тему около полусотни докладов от Ленинграда и до Свердловска. Мои доклады имели успех, их слушали с интересом. Был даже такой случай: в Свердловске областной партийный пленум собрался на два часа раньше обычного специально для того, чтобы послушать мое выступление.
Хотя сегодня на все смотришь другими глазами, Нюрнбергский процесс, несомненно, вошел в историю. Это был беспрецедентный процесс. В истории человечества было много войн, и в каждой войне были победители и побежденные. Но чтобы на скамью подсудимых посадили побежденную сторону, такого прецедента не было. Твердо установлено, что фактически виновником Первой мировой войны — человеком, который ее начал, — был кайзер Вильгельм. Когда Германия проиграла эту войну, его на скамью подсудимых никто не сажал. Он покинул Германию, и остаток своих дней благополучно прожил в Голландии. Процесса, подобного Нюрнбергскому, не было никогда. Нюрнбергский процесс был задуман как процесс справедливого возмездия. Это было решено, как известно, на совещании Большой тройки в Теге-ране, где собрались Сталин, Черчилль и Рузвельт. По инициативе Сталина они приняли документ, даже текст которого содержит его стиль. Там есть такая фраза: «Гитлеровцы ответят за преступления, и они не укроются от ответственности даже на краю света». Это характерный сталинский оборот речи.
Считается, что процесс в Нюрнберге таким возмездием стал. Но если говорить всерьез, то это не совсем так. В 1944 году, то есть за год до процесса, я вместе с писателем Василием Гроссманом был в освобожденной нашей армией Польше и видел лагеря уничтожения Майданек, Треблинку, Равенсбрюк, Маутхаузен, Бухенвальд. Когда я своими глазами увидел все эти неописуемые ужасы, мне показалось, что пережить впечатления от этого кошмара дает возможность только уверенность в том, что вскоре наступит возмездие за эти злодеяния. Мне представлялось, что возмездие будет величественным и ужасным, как сцена Страшного суда в Сикстинской капелле. Но в жизни всегда все оказывается гораздо более прозаичным и заземленным, чем видится в воображении. Считать возмездием за истребление многих миллионов людей то, что повесили одиннадцать человек? Какое же это возмездие? Скорее, возмездие заключалось в самой войне и в победе. Оно началось, когда первый гитлеровец пал от первой пули нашего солдата. Возмездие было и в кровавых событиях, которые произошли, когда войска союзников вошли на территорию Германии. Вот это было настоящее возмездие.
— Но все же Нюрнберг действительно стал символом возмездия, не так ли?
— Сегодня все видится несколько иначе. Я вспоминаю, как мы сидели в наушниках и слушали информацию. И вдруг, я слышу знакомые слова и имена, которые относились к истреблению людей в Треблинке. Я оглянулся вокруг: сидит Геринг, лениво так снял наушники, ему, мол, это неинтересно; рядом сидят Гесс и гауляйтер Польши Франк, думают о чем-то своем, небрежно, со скукой наблюдают за происходящим. Я слышу, как рядом со мной французский журналист договаривается с американской журналисткой о вечерней встрече в баре. Где же страшное возмездие?
Когда мы с Гроссманом были в Треблинке, мы видели, как вели на допрос вахманов, надсмотрщиков. Вы думаете, это были немцы? Ошибаетесь. В основном Это были наши русские или украинские парни, которые попали в плен и согласились работать на немцев. Их прикомандировали к концлагерям, и они выполняли здесь свою работу. Я этого не мог понять. Я помню, как мы с Гроссманом при полном безмолвии, тишине и безлюдии обходили территорию Майданека, поднимались на сторожевые вышки. И я обратил внимание, что на деревянных перилах вырезаны фамилии: Марченко, Шевченко и так далее. Я спросил: «Василий Семенович, что это?» Он ответил: «Вы что, не знали, кто помогал немцам?» Честно говоря, и вспоминать об этом не хочется. Да, это было, но было так давно... 1944 год... Но все равно это было.
— А сегодня вас не удивляют антисемитские выходки не каких-нибудь там юнцов, а «зрелых» государственных мужей — губернаторов, депутатов Госдумы? Как вы к этому относитесь?
— А как я могу к этому относиться? Это меня возмущает, это меня тревожит. Хотя в то же время меня радует развитие двусторонних связей с Израилем. С одной стороны, оголтелый антисемитизме другой, стремление наладить культурные и общественные связи с еврейским государством. А антисемитизм всегда, был и всегда будет. Какой-то умный человек сказал, что антисемитизм — это тень еврейского народа. Сколько существует еврейский народ, столько же существует антисемитизм. К этому надо отнестись, как к неприятному, но непреложному факту.
— Рисуете ли вы сейчас?
— Буквально вчера я закончил серию своих рисунков из шестнадцати листов о «киевских переворотах и недоворотах», о том, как Киев двенадцать раз переходил из рук в руки в период с 1917 по 1920 год. Причем далеко немирно: это были уличные бои, бомбежки, расстрелы, кровавые расправы. Это было страшное время. Мне пришлось его пережить.
— А карикатуры на современную тему?
— Видите ли, раньше все было просто и ясно: здесь красные — там белые, там фашисты — здесь наши. А теперь — кто прав, а кто виноват? Все правы. Все говорят примерно одно и то же. Кого высмеивать, кого разоблачать? Разве что антисемитов... В издательстве «Вагриус» лежит рукопись моей большой книги, где я пытаюсь осмыслить многие вопросы, о которых мы с вами говорили. Предполагается издать ее к моему столетнему юбилею.
(«МЕГ» №17 май 2000 г.)