Георгий Моверман (1948-2019)
Прощай, сестрица Кострома
Так называется книга Г.Мовермана, которую в минувшем 2020 году выпустили в свет его школьные друзья в память о безвременно ушедшем товарище. В ней лирика и переводы, иронические стихи и пародии, рассказы и фрагменты неоконченной повести. Все это может прочитать каждый желающий на моем сайте в разделе «ПАМЯТЬ: Г. МОВЕРМАН»…
Нижеследующая подборка стихотворений посвящена впечатлениям Георгия Мовермана о Костроме, городе, в котором он прожил несколько лет. Мне кажется, она адекватно отражает настроения нашего друга в последние годы его жизни. Завершает подборку триптих о Петре Первом, где как бы суммируется жизненный опыт короткой жизни великого человека в гуще повседневной суеты его дней.
О себе
Я поэт-любитель достаточно зрелого возраста.
По профессии — инженер, долгое время работал в авиационной, газовой промышленности, сейчас на пенсии, но продолжаю трудиться на станкостроительном предприятии.
Урождённый москвич, однако в настоящее время осел в Костроме.
Здесь вышли мои книжки стихотворений «Как умею, так пишу», «Троестишия», «Частная галерея триптихов» и прозы «Такое тёплое былое».
В сентябре 2016 года в санкт-петербургском издательстве "Скифия" вышел сборник "В начале всех миров" (антология живой литературы), где помещён раздел из семнадцати моих стихотворений.
Участвую в поэтической жизни Костромы и Ярославля, в общем, пишу, как умею о том, что вроде как знаю...
До недавнего времени публиковался под псевдонимом Лука Шувалов, но теперь, думаю, особенного смысла в этом нет, тем более в Костроме меня знают под моими настоящими именем и фамилией.
Всем удачи и здоровья!
2017
***
Переезжаю в Кострому.
Куда не знаю и к кому…
Не по холодному уму –
В бессилье ватном…
Что селит в сердце страхов тьму.
Без тягомотных «почему?»,
Но с хамоватым «потому!»,
С перчинкой мата.
Как оказалось просто всё ж,
Швырнуть, что в гроб не унесёшь:
Пустых обид погнутый нож
С ненужной гардой,
Придуманную страхом ложь,
Обломанный тобою грош
И ожиданий колких дрожь —
Писк миокарда.
О, это всплеск, а не коллапс!
Вон, видишь, пароход «Карл Маркс»
Отчалит в Астрахань сейчас,
Швыряя в волны.
Нелегких дум фальшивый страз,
Что убивают всякий раз
Свободное теченье фраз,
Смешных и гордых.
Парит в пространстве каланча,
Автобус трогает, рыча,
Кондуктор рвёт билет, ворча,
Счастливый, нет ли?
Что сбыл за ломтик калача?
Что разорил, как саранча?..
И нет душе моей врача
Простывшей, бедной.
***
Бор в Мышкине: сухая чистота
Колонн шершавых золото и умбра.
Макушек зелень оживляет утро.
В Охотине церквица без креста…
Не помню, отражался ли в реке
её зигзаг унылый, серо-белый?
И по кому дрожащим медным телом
Трезвонил колокол за Волгой вдалеке?
Родник был там: под радугой пузырь,
Окружностью стеснённый бочки врытой;
Черпак железный с донышком отмытым
от краски мрачной…
Верхневолжья ширь:
Ширь светлая, ширь леса, ширь воды,
Не плоская сухая, не степная,
Где глаз, не видя истинного края,
Рождает ощущение беды.
А здесь душа, как лист сухой, легка
В весёлом предрешении уюта,
Исчезнет враз докучливая смута –
Ты пуст, как пуст черпак у родника.
Наполнишься ли утром влагой той,
Той влагой горьковатой родниковой,
Для жизни неизведанной и новой
Иль морока в обнимку с суетой?..
Печаль ушла: ведь нынче ты живёшь!
А завтра будет не сегодня — позже…
«Ты плащ мой приготовила? Вдруг дождик…
Ты разве за брусникой не пойдёшь?»
На домик у реки бросаю взгляд
И больше не смотрю, походом полон.
Бор впереди, где старых елей полог,
Где губка мха и сосен чистый ряд…
2014
Так проходит слава
Sic transit Gloria…
Огни
Во тьме последнего вагона…
Щекою к рельсам мрак приник,
Чтоб уловить остатки звона
Кимвалов славы мимолётной,
Случайной, словно театр залётный –
Отрада сонных поселений,
Где ворошит Шекспиров гений
Уклад насупленного быта.
В нём всё не счастливо, не сыто...
Но плачут женщины до стона
Над неповинной Дездемоной,
Тайком глядящей на часы:
Пора бы ехать — дома сын
Один, а тут ещё поклоны,
Гримерка, сплетни… Всех собрать…
О, Боже мой! Дурак Отелло
Так шею слапал неумело,
Что синяков не избежать.
Автобус древний, мятый бампер,
Водила толст, красиво сед…
И метров сто бегут собаки
С истошным лаем труппе вслед.
…Отстукал поезд, дрожь по рельсам,
Кряхтя поднялся, тишь вокруг.
И понял: Transit...
Не надейся,
Другой вокзал. Другой маршрут.
2014
К уходу
Осень, хлябей небесных парад!
Всё, что было сухим — за минуту намочится,
Ну, давай, прыгай в зиму, ну что ж ты, пора…
— Да пора-то пора, только очень не хочется.
Как-то прожит наш век, что осталось? Часы?
Новый вереск подрос на лужайках под соснами,
Отсвистали ветра, отгудели басы,
Кто был прежде детьми, стали скучными взрослыми.
Мы по жизни плывём, суетная плотва,
Неизвестных господ батраки терпеливые,
И сникает душа, как цветка голова
на своём стебельке в дни июля дождливые.
Ищем, ищем иголки в просторном стогу,
Тратим жизнь второпях, как копейку последнюю,
Вот бы мне сочинить хоть мотив, хоть строку!
Вот бы искру вдохнуть в вашу душу соседнюю!
Мы сидим на краю, на последнем венце,
Сруб колодезный сыр, а внизу влага стылая.
Вечный мучит вопрос: что же ждать там, в конце?
Но ответ не придет…
Ты скажи просто: «Милая,
Нам с рукою в руке, и с глазами в глаза
Все ж полегче принять пустоту эту вечную.
Что тебе не успел я когда-то сказать,
Скажут первые звёзды безоблачным вечером».
2014
***
Изнанка век — экран глазниц давно потухших.
Ещё секунда и порвутся вдовьи нервы…
Под звуки гулкие Шопена «Марш фунебре».
На сельском кладбище хоронят её мужа.
Прожили долго, только бестолково как-то,
Добра полдома, мотоцикл и две сберкнижки,
Две дочки дуры, да у дочек три малышки,
Все — безотцовщина, ночной не ведом автор.
Под третью часть сонаты си бемоль минорной
Идёт процессия, кто в валенках, кто в чунях,
И кто поминок щедрость винную учуял,
И кто — поплакать по чужим слезою сорной.
Встречают ангелы в чертогах новосельца
Без отпевания, молитвы и прощенья.
Так получилось, не случилось утешенья:
Посредник-батюшка застрял в грязи осенней.
Свет светло-серый — поздней осени примета,
Берёз кладбищенских листва в октябрьских плешах.
Шопен звучит, за всех усопших неутешен,
Ему кукушка метрономом вторит где-то.
2015
***
Валентине Волошиной
В забытом приюте эпохи советской
Обшарпанный стол, обезноженный стул
Настольная лампа на полочке ветхой —
Лет сорок назад прежний мир здесь уснул.
Солдаты войны нам совсем не понятной —
Осенние мухи пред мутным стеклом,
И вид неопрятный постели помятой,
Неловкому взгляду открыт как назло.
Сквозит холодком из-под двери балконной…
И водки сто грамм вожделеет душа.
Всего-то чуть-чуть, без азарта и стона.
Два пальца со дна. И глотнуть не спеша,
Прочувствовав горечь запретного зелья,
Нелепость поступков и зыбкость границ.
И странное чувство: «А здесь-то зачем я?
Средь этих пространств и блуждающих лиц».
…Там Волга течёт, огибая Лунёво,
Набросив халатик осенних лесов,
А мы-то с тобой только повод и довод
Для диспута с Богом,
что жизнь — только сон.
2015
Часовенка души
Покой и свет в душе усталость тела топят
в таинственной реке, текущей на восток.
Потерь, побед и бед теперь не нужен опыт,
В гусиный пруд слились и устье, и исток.
Забота без тревог, веселье без похмелья,
Без пафоса слеза, без злой обиды гнев.
Покойная земля, припал всем телом к ней я,
И строю тёплый кров, сарай, забор и хлев.
Зазубрен мой топор — не там бревно он тешет,
Не точена пила, и рез её не прям.
Проекта вовсе нет, и знает только леший:
А будет ли вообще построен этот храм.
Какой уж храм? Смешно! Часовенка в низине
с иконкой лишь одной «Нерукотворный Спас».
Неужто наш костёр погаснет и остынет,
Который я разжёг, и горстку дров припас.
Течёт поток машин не пафосного вида
На север в Кострому, по бывшей «Костромской».
Неправдой снов теперь мне кажутся обиды,
Да были ли они? Прошли. Как в детстве корь…
2015
Костромские зори
Над Костромою целуются зори:
Поздно темнеет, светлеет полтретьего.
Лето, как мачеха нищая, — злое…
Лето — короткое как междометие.
Дождь полирует округлые крыши
Скромных машин верхневолжской провинции.
Ветры сердитые Арктикой дышат,
Будто водители в трубку полиции.
Лето — ударов расчётливых в спину.
Лето — подарков без радости принятых.
Лето, которое до половины
Прожил без лета южного признаков.
Лето прибрежья пустынного Волги,
Лето ветровок, сапог и рейтузиков,
С грустью надетых всерьёз и надолго
Мамами на своих карапузиков.
Зори целуются над Костромою
Светлой метафорой Севера русского.
Дождик отмыл мне стекло ветровое.
Солнце мелькнуло…
И что же тут грустного?
2017
Зима на земле костромской
Зима такая снежная,
Снега такие белые,
Что жаль их тело нежное
Лопатою крошить.
Но я торю тропиночку
От дома к нашей улице,
А что же делать, иначе
Зимою не прожить.
Тут не Москва со слякотью,
Не Питер с небом сереньким.
Тут снег ложится скатертью
В звенящей полутьме.
Вставай, собравшись с силушкой,
Обуй братишки-валенки,
Бери лопату-милушку,
И дай ответ зиме.
Как солнце светит, батюшки,
Весёлое, февральское!
Здесь лапы елей в варежках,
Как серебро блестят.
Берёзы запорошены,
Нагие и стыдливые,
Ты думай про хорошее,
Его ведь больше, брат!
И подними-ка голову!
Прошло уж равноденствие:
На прибыль день — как здорово!
Весна ждет впереди.
Жизнь только начинается,
И, может, будет долгою.
Всё жизни подчиняется…
Давай-ка снег греби!
2018
***
Бренчит без умолку осенний метроном…
Из туч тоскливых извергая дымкой сонной
Проклятье вечное предзимнего сезона,
Унылый дождик моет землю за окном.
Земля упорствует. Пожухлая листва
Своих ладоней тлен надежно прижимает
К газонам мрачным, ветер тихо подвывает,
Как очумевшая от горестей вдова.
Болтливый дождь швыряет в мокрое окно
Вчерашних сплетен пошловатую несвежесть,
Ночную стынь тюленьих сытых лежбищ,
Слащавый пафос довоенного кино.
И каждый новый день толкает мир к зиме —
Хозяйке хмурой бесконечности России —
В её одеждах скромной гжельской бело-сини,
В её мечтах о добром, праведном уме.
Бренчит без умолку осенний метроном…
2019
***
Прощай, сестрица Кострома,
Твои угрюмые просторы…
Прощайте, люди и дома,
Места, приметы, разговоры,
Церковных маковок капель,
Костромичей забавный говор…
И всё, что не успел допеть,
Пускай останется другому!
Здесь был обманчивым покой.
Казалось, было вдоволь воли…
Но не слепился в счастье ком
Из откровения и боли.
Кого винить? Себя – смешно.
Другого нет «себя» в запасе.
А если б был, так, всё равно,
Купить не хватит денег в кассе.
Никто не выделит кредит
Затертых сотенных бумажек,
И в казино слепой «бандит»
Расклад удачи не укажет.
Сестрица Кострома, прощай!
Я ухожу дорогой тряской,
А мимолётную печаль
Сотру твоей льняною лаской.
2019
Царь Пётр
Триптих
I
Приехал царь Петруша на Кукуй
В немецком платье, рядом Алексашка,
Лучится хитростью и синяками ряшка,
Гостинцы на сиденье — целый куль.
За Яузой домишки, дерева,
Ганновер, Мюних, Йена и Аахен,
Остаться здесь бы до кончины на хер,
Да долю царскую куда же подевать?
Сошли с кареты, сели на траву,
Темны и горьки мысли у Петруши,
А Алексашка, будто бы подслушав,
Промолвил едко: «Чисто как живут!
Вся эта сволочь на кукуйской стороне —
Рейтары, лейтенанты, капитаны,
Нахапали в России капиталы,
И нас же обсерают, разве нет?»
Сощурился недобро царь Петруша:
«Уж больно разговорчив стал, холоп!
Ты б поберёг, что ль, задницу да лоб…
Поменьше отрясали б удом груши —
Так жили бы не хуже этих вот!
Да. Точно жили бы не хуже...
А спят подолгу, леность, грязь да лужи», —
Промолвил царь и, сунув трубку в рот,
Шепнул он Сашке: «Девки ждут, поди.
Давно уж не плясал я менуэта,
А хороша, Бог мой, сисястая Аннета.
Что брюхо трёшь? Туда, в кусты сходи!».
Петруша пиво пил, гостинцы раздарив.
Спало Останкино, Зарядье и Остожье,
Сны были лёгкие, весенние, о Божьем.
И терпеливо ждал рассвета Третий Рим.
II
Пригнувшись, Пётр вошёл в свою токарню.
(Дела закончил иль не приступал?)
На нартовский станок усталый взгляд упал.
«Хорош, собака, наградить бы парня»!
Стоит — накрыт рогожей — у окна,
Как конь-огонь по ездоку скучает.
А тот его за лихость привечает,
Ступнями ног давя на стремена.
Да где ж промчишься конным лишний раз!
Заботы государевы репьями —
Сенаторы, министры да крестьяне.
И каждый ждёт Петра царёв приказ.
А он затих, не требует приказа —
Токарный этот нартовский станок,
Стоит себе, как конь, четырёхног
Отрадою для рук, ума и глаза.
Он для Петра — мечта о сонме дел,
Ремесленном сопящем интересе,
О радости неумственной, телесной…
…И Петр станок ногой своей вертел.
Резцом голландским бронзу разодрав,
Вороной каркал новомодный суппорт,
А Пётр стоял, как будто впавши в ступор,
Единым со станком издельем став.
Вот стружкой обожглась его нога.
Но Пётр стоял… И думал Царь о дюймах,
Чем сковывал беспутство мыслей буйных.
И пот со лба стирал арап-слуга…
III
Хрипя, лежит Пётр Алексеич на постели,
На трон последний шестерыми вознесён.
Так долог ростом и тяжёл был весом он,
Что шестерых хватило еле-еле.
Январский день промозглостью своей,
Усугубляет холод будущих предчувствий,
Реки Петровой видно уже устье,
Доплыл он до него, крича: «Скорей, скорей!»
...Всю жизнь орал, других мутузя в холку,
Под зад, по спинам палкой, батогом.
Не знал, видать, о способе другом.
А может, знал... Да что в том знанье толку?
Жизнь такова, поводыря слепцов холопьих,
Все смотрят снизу, и в зрачки не заглянуть,
А мне хотелось сдвинуть их чуть-чуть,
Ну на вершок, на полвершка... Туда, к Европе.
...А то я их не знал, уж столько повидал!
Постелют мягко, да бока болят. Засранцы.
Но чисто как живут германцы да голландцы!
А мы-то что? За что нам Бог не дал
Подобной жизни навык и желанье.
А может, дал, да спрятал глубоко.
Открытое увидеть нелегко,
А если уж внутри, во тьме, за гранью...
...И кто-то грудью навалился.
Катька.
«Кто следующий, Петруша?»
Тянет луком.
Должно быть, выпила. В глазах такая мука.
Ах, кто? Мне самому сие узнать-бы!
Всё будет меж рабами первый раб!
Решайте сами... Что-нибудь промолвлю...
Я не о том. В закатном блеске молний
Плывёт сюда последний мой корабль.
2014