Григорий Горин
СОВРЕМЕННЫЙ ТЕАТР И НАЦИОНАЛЬНОЕ САМОСОЗНАНИЕ
«МЕГ» №48 (1998) — новогодний выпуск газеты. Руководству издания хотелось, что номер получился праздничным, а четвертая полоса «Культура» — вообще особенной. Я договорился о встрече для интервью с супер популярным тогда Виктором Шендеровичем. А вот встретиться с не менее популярным Григорием Гориным мне не удалось — мешали предновогодние дела мастера. Мы передал знаменитому драматургу несколько вопросов, которые, как мне казалось, будут особенно интересны нашим читателям. Вот они…
Противоречит ли театральная культура еврейской традиции? Почему Тевье Леонова не похож на еврея? Являются ли евреи из России носителями русской культурной экспансии? Что представляет собой израильский театр?
Вскоре мы получили ответы. Я поработал над материалом и получил одобрение Григория Израилевича. И заголовок придумал, вероятно, слишком громоздкий для беседы.
ОТ АЛИТИРОСА ДО ВАЛЕНТИНА ГАФТА
Если книга во все времена была главным достижением и достоинством еврейского народа, то театр всегда вызывал у евреев полное отторжение. Театральное действо почитали проклятым занятием, а актеров — людьми, которые поступают вопреки указаниям Торы. В моей недавно написанной пьесе для израильского театра «Гешер» речь идет о римском актере еврейского происхождения Алитиросе. Это был уважаемый в Риме человек, но он был проклят еврейской общиной. Мне показалось, что в этой коллизии есть особая драматичность, свойственная людям искусства. Он очень помогал еврейской общине, спас еврейских мудрецов, которые были обвинены римскими властями в измене... Впоследствии он был этими же мудрецами проклят. Вернулся в Иерусалим, где участвовал в Иудейской войне. В который раз иудеи предложили ему оставить свою мерзкую профессию, но он не согласился и возглавил бродячий театр. В его судьбе отразилась вечная проблема актера-еврея, не известная актерам других национальностей.
Однажды мы с Игорем Квашой встретились со знаменитым раввином Штайнзальцем. Он отвечал на наши вопросы с присущей ему иронией и мудростью... «Прошло уже столько веков, — сказал я. — Феномен театрального искусства существует объективно. Мы дали миру немало великих актеров от Сары Бернар до Валентит Гафта. Как же можно перечеркивать театр?» — «А мы и не перечеркиваем, — ответил раввин. — Мы не ходим и не советуем другим. И вот почему... Если вы посмотрите на еврейские обычаи, традиции и ритуалы, то обнаружите, что там преобладает театральное действо. Этот Божественный театр нам дан свыше. Зачем сочинять какой-то еще? Далее: театр пришел к нам из Греции и Рима, от дионисийских празднеств наших врагов-язычников и несет на себе печать этих неподобающих евреям торжеств».
Когда я сказал ему, что собираюсь писать пьесу о царе Соломоне (а у меня были такие намерения), то он ответил: «Не трогайте вы библейскую тему и особенно наших царей!» Довод его был замечательным: «Никому еще не удавалось сделать это лучше, чем в Торе. Да, Томас Манн написал про Иосифа, но тоже в общем-то плохо. Так вы же еще хуже напишите!» Я не стал с ним спорить. Я понимал, что не перестану заниматься театральным искусством, но слова его до сих пор сидят во мне, как заноза.
СДЕЛАЙТЕ НАМ ПОХОЖЕ...
Во время работы в «Лейкоме» над постановкой спектакля по моей пьесе «Поминальная молитва» я столкнулся с сильнейшим противодействием сразу с двух сторон. Разгневанные «патриоты» не соглашались с таким прочтением Шолом-Алейхема и утверждали, что никаких погромов никогда не было и в помине. Но еще больше меня удивило активное неприятие еврейской публикой исполнения роли Тевье Леоновым. И невозможно было объяснить этим людям, что молитва в театре не есть настоящая религиозная молитва...
Мне не нравится, как играет Тевье Ульянов. В такой игре есть элемент притворства, когда актер начинает изображать характерные жесты и акцент. Ульянов играл внешнюю форму, он вскидывал руки к небу и восклицал: «Вей! Вы мне еще будете говорить!» Но такая актерская манера вызывала и положительные оценки, в том числе и моего отца, типичного советского еврея пожилого возраста, который любил, чтобы «было похоже».
А вот Леонов играл «не похоже»... И я решил, что об этом надо с самого начала заявить публике. В начале спектакля был его монолог, который потом, правда, сократили. Он говорил примерно следующее: я в своей жизни играл итальянцев, испанцев, был Санчо Панса, был даже французом, но сейчас я испытываю внутренне беспокойство и напряжение. После этого он вставал на колени и молился по-христиански, как и подобает русскому человеку: ниспошли мне вдохновение, чтобы исполнить этот сложный замысел... Потом он надевал фуражку и как бы временно притворялся евреем...
Сколько я потом не объяснял, что это театральный прием, меня не слышали. Мне говорили: «Еврей не снимает шапку, когда здоровается... Евреи — народ коленонеприклоненный... Как вы могли допустить, что еврей встал на колени».
Вот тогда я понял, что в самой теме, даже в самом подходе к этой теме, накопилось так много боли и нервов, что их непременно надо учитывать. И хотя «Поминальная молитва» имела самый большой успех среди всех моих пьес, многие из моих коллег, относившихся ко мне с симпатией, по поводу спектакля высказывали самые разноречивые мнения. Но мне дороги слова Друцэ: «Это твоя первая пьеса, Григорий, где ты действительно болел душой. Ты знал, о чем ты пишешь. Твое еврейство проступало во всем».
МЮНХАУЗЕН И ТЕВЬЕ
Вообще вопрос о еврейской теме всегда приходил ко мне как-то неожиданно. Например, когда мы с Войновичем писали пьесу «Кот домашний средней пушистости» для постановки в театре «Современник». Главный герой — посредственный писатель, еврей, один из тех, кого я хорошо знал по нашему Союзу писателей. Один русский писатель-антисемит как-то сказал: «У каждого еврея есть великое предназначение: стать русским писателем».
Фамилия нашего героя вызвала немедленный протест у евреев. «А почему он Рахлин?» Конечно, в принципе, можно было бы сделать героем пьесы и русского. Но мне показалось, что по типажу наш выбор точнее. К тому же Валя Гафт играет его так узнаваемо, что в образе вдруг проступает какая-то скрытая правда... Наверное, это то, о чем говорил со мной Друцэ: спектакль вдруг приобрел некий национальный смысл благодаря сочетанию двух факторов — игры замечательного актера и знанию автором того материала, с которым он работает. Мне Шукшин говорил: « Вот ты написал рассказ, как наш мужик
в очереди стоял... Ты, Григорий, таких рассказов больше не пиши. Так наш мужик в очереди не стоит...» Зато когда он посмотрел в Лейкоме «Тиля», спектакль ему очень понравился. «Тиль» для
него — это некая дальняя отстраненная Фландрия.
Интересно, что на Западе и театр, и публика обнаруживают полное равнодушие к так называемой национальной идее. В свое время, когда я писал пьесу «Забыть Герострата», мне довелось побывать в Греции. Очень любопытно было наблюдать, как греки играют спектакли про себя. Дело происходит в Древней Греции, это их предки, но никакого значения это для них не имеет. Совершенно отстраненное отношение к национальной фактуре материала!
Побывал я и на постановке моей пьесы «Тот самый Мюнхаузен» в Германии, в городе Броншвейге, на родине барона. Спектакль посетил его правнук! Немцы смотрели нашу версию без
всякого национального воодушевления. На этот счет не было заметно никаких признаков душевного волнения. Не знаю, может быть, это признак зрелости цивилизации, а может, наоборот, признак ее упадка...
«Поминальная молитва» в Израиле вызвала целую бурю. Это был успех. Но в то же время это было и острое неприятие рассказанной в пьесе истории, и не только моей версии, но и оригинала Шолом-Алейхема. Страдания главного героя, когда в конце спектакля он целует землю и березки, прежде чем уйти из родных мест, в Израиле восприняли как измену... «Что это нам морочат голову? Из-за чего все эти страдания?» Я ничего не понимал: «Ведь они же все выходцы из разных стран. Должна же у них быть ностальгия по прошлому!» Мои сомнения попытался разрешить известный израильский театровед Йоси Тавор. «Понимаешь, — сказал он, — в твоей пьесе есть две вещи, которые для нас неприемлемы. Во-первых, нам надоело смотреть на униженных евреев... То, что Тевье ломит шапку перед урядником, вызывает в нас внутренний протест... Да, это путь, по которому раньше шел еврейский театр. Мы помним и уважаем былую традицию, но нам это не интересно. Во-вторых, в финальной сцене прощания с Россией ты всячески подчеркиваешь трагизм ситуации, ты даже стремишься вызвать симпатию к стране, из которой изгоняют евреев. Это совершенно бессмысленно, в этом нет никакой логики».
Я никогда не забуду две встречи, которые произошли у меня с одним и тем же человеком. После просмотра спектакля в «Ленкоме» он зашел в кабинет главного режиссера театра и сказал: «Горин и Захаров, я проклинаю вас... Пусть вас проклянут ваши еврейские мамы, потому что вы рвете душу, вы сеете зло. Я ненавижу вас...» Он плакал. После этого он уехал в Израиль. Через несколько лет я встретил его в Тель-Авиве, когда он пришел посмотреть «Молитву» на иврите в Камерном театре. Он никого и ничего больше не проклинал. Он сказал только: «Вы знаете, здесь, оказывается, тоже масса проблем. А вообще-то не стоит бередить душу. Играли бы лучше что-нибудь веселое».
«МНОГИЕ ЕВРЕИ ГОВОРЯТ, ЧТО ГОТОВЫ УМЕРЕТЬ ЗА ИЗРАИЛЬ, НО ЖИТЬ ТАМ НЕ ХОТЯТ»
Я никогда не видел театра Михоэлса, просто из-за своего возраста, только читал о нем, пони мал, что это был театр особого предназначения. Я немного видел спектаклей в театре «Шалом»... Но то, что я видел здесь идиш, не вызывало у меня больших эмоций. Есть в этих спектаклях какая-то искусственность, декоративность... Когда я стал знакомиться с театром в Израиле, то поразился тому, что он совершенно лишен национальной специфики. Все-таки чувствуется, что он пришел туда из России... Мне показалось, что и «Габима», и «Камерный» — театры не очень высокого уровня. Я уже не говорю о других, более мелких театрах, в которых мне уда лось побывать. Феномен театра «Гешер» приподнял израильское театральное искусство на совершенно иной уровень. Особенно замечателен этот сплав — психологизм русского театра в сочетании с гортанной языковой стихией иврита...
Мы не знаем, как распорядит ся история. Мы не знаем, что будет с Россией и что будет с Израилем. Но я убежден, что кроме того, что написано в Танахе, у Израиля есть еще одна важнейшая миссия: сохранить потомкам русский язык и русскую литературу. Уверяю вас это не та глупо, как кажется на первый взгляд. Ведь сегодня происходи постоянная подпитка интеллигенции этой страны определенными слоями русской интеллигенции с помощью телевиденья, книг, театра, кино. Возникает вопрос: не является ли экспансия русской культуры вредной для израильской культуры? По-моему, нет, потому что эта экспансия не становится агрессивной. Я думаю, что с появлением в Изр« иле такого театра, как «Гешер», таких писателей, как Канович, с возникновением новых явлений , рожденных на почве русской культуры, израильская культура только обогащается. Я наблюдал, как смотрит израильская молодежь спектакль «Адам, сын собаки» в «Гешере». Это совершение свободные люди, хотя в них сидит генетика их предков... Это качественно иное, живое восприятие искусства. Вы бы посмотрели, какой сумасшедший успех имеют в Израиле Темирканов и Спиваков!
В Израиле сейчас происходит смена этапов его становления: сначала нужно было обороняться, потом обеспечить нормальный уровень жизни. Сейчас наступает самое главное: необходимо создать мощную культурную почву... Чтобы там, наконец, захотелось жить! Многие евреи говорят, что готовы умереть за Израиль, а жить там почему-то не хочется. Мне не хочется там жить, потому что в ивритоязычную культуру вписаться я не смогу никогда. Русскоязычная культура мне небезынтересна... Но именно здесь, в России, сейчас идет очень важный процесс, который определит судьбу всего мира, в том числе и дорогого моему сердцу Израиля. При всех наших несчастиях, при всей сегодняшней «макашовщине» я рад, что вырос здесь. Мне кажется, что русские евреи — это отдельный народ, вне зависимости от того, где они живут сегодня — в Израиле, в Германии или в России. Но это, конечно, не означает, что нам надо отделять себя от всего остального еврейства.