Игорь Губерман
«ГОЛГОФА РАБОТАЕТ ДО ДВЕННАДЦАТИ»
В свои «под шестьдесят» он выглядит «два за сорок». Лев Разгон пошутил как-то, имея в виду лагерные времена: «Я хорошо сохранился, потому что меня слишком долго держали в холодильнике». Игорь Губерман, давший свое имя популярному, почти фольклорному поэтическому жанру — философ и зэк, русский поэт и патриот Израиля. Даже в условиях сегодняшней России он издает (и продает!) свои «гарики» стотысячными тиражами, собирает полный Театр эстрады поклонников,в то время как и маститые поэты едва осиливают малый зал ЦДЛ Исхитряется продавать свои книги даже в Израиле, где из всей русской литературы можно втюхать покупателю разве что таблицы спряжения ивритских глаголов…
— Игорь, ваша жизнь «до Израиля» в той или иной мере известна читателям. А вот что касается вашего нынешнего житья-бытья — куда меньше. Что вообще привело вас в Землю обетованную? Вас что, выперли из России, как и многих других диссидентов?
— Да нет, я бы так не сказал. Мы подавали документы на выезд еще в 1978 году. В 79-м я сел. Когда в 84-м вернулся, мы по-прежнему хотели уехать.
Меня посадили 13 августа, и 13 августа меня освободили. С тех пор я каждый год праздную эту дату — одновременно день ареста и день свободы. Собирается большая толпа, и мы пьем водку. Даже не знаю, какое из этих событий я праздную больше — посадку или освобождение: и то и другое для меня очень значимо.
В то время стишки мои ходили очень широко. Я ведь писал о перестройке непрерывно. И в декабре 87-го нас с женой неожиданно вызвали звонком в УВИР, хотя мы никаких новых прошений не подавали. Вежливая чиновница провела нас в кабинет мимо гигантской очереди и совершенно официально сказала нам такую вот замечательную фразу: «Министерство внутренних дел приняло решение о вашем отъезде». Мы сопротивляться не стали, и документы нам оформили мгновенно.
Впрочем, в то время вокруг меня все время что-то такое происходило, была какя-то суета, крутились какие-то странные люди… Но я не хочу об этом сейчас говорить, а то у вас возникнет подозрение, что у меня бред преследования.
— Всем известно, что первые месяцы жизни в Израиле самые трудные. Особенно непросто проходит «абсорбция» у писателей, людей, чья работа напрямую связана с языком. Как было у вас?
— Мы приехали в Израиль в марте 88-го и, как все репатрианты, начали учить в ульпане иврит. К сожалению, я так и не освоил его: общаюсь на рыночно-автобусном уровне. Потом начал работать ночным сторожем в том же ульпане, где и учился. По-видимому, это было самое счастливое время в моей жизни: на работе я писал письма друзьям, читал книги. Но через год меня уволили... за слабое знание иврита.
С первых же дней я обнаружил, что в Израиле у меня тысячи читателей, и сразу же включился в поэтические вечера. Я был готов к чему угодно, но только не к профессиональному писательскому существованию
Так что сейчас я в основном сижу за столом и пишу. Заканчиваю книгу воспоминаний. Издал два сборника стихов, написанных в Израиле, — первую и вторую часть «Иерусалимского дневника». Сегодня я где-то посередине третьего сборника. Уже после моего отъезда в Израиле, в Америке и России был издан мой лагерный дневник «Прогулки вокруг барака». А только что в Москве вышла очень дорогая для меня книжка «Штрихи к портрету», посвященная моему другу Николаю Бруни...
— Игорь, позвольте вам не поверить. Даже при вашей популярности и работоспособности в Израиле трудно заработать на хлеб насущный только лишь литературным трудом, учитывая чрезвычайную ограниченность местного русскоязычного рынка. Мне известен только один израильский писатель, пишущий по-русски, который, по-видимому, смог бы жить исключительно на литературные гонорары. Я говорю «смог бы», потому что, во-первых он мощно «раскручен» в Европе и США, а во-вторых… не задаром же он работает на партию «Авода».
— Но помимо концертов я продаю много книг. Мои книги хорошо расходятся в Израиле. Я издаю их тиражом две-три тысячи экземпляров, и они расходятся полностью.
— Это удивительно. Книготорговцы из Тель-Авива говорили мне, что из русских поэтов лучше всех расходился Владимир Высоцкий: через магазины продали аж… 250 экземпляров. Ваши книги хорошо продаются и в России, не так ли?
— В России тиражи по 100 тысяч и более. А «Гарики на каждый день» — вообще 300 тысяч. Немногим более чем за год книга разошлась.Сейчас ее собираются дополнительно издать на Урале. Кроме того, в Петербурге готовится мой двухтомник, и «Гарики» в него тоже войдут.
Каждый год я езжу на гастроли в США. Поэтому получается, что у меня целых три родины: Россия, Израиль и Америка. Америка — родина экономическая, что, по-видимому, традиционно для евреев.
— Как это понять?
— Так прямо и понять. Америка дает мне материальный доход. Я привожу оттуда средства, которые позволяют мне жить не менее чем полгода. Объезжаю городов двадцать, и везде у меня есть импресарио, естественно, в русской среде. Один раз я даже заехал в Канаду. Приходят русские: кое-кто живет в Америке уже лет двадцать, кто-то приехал недавно. Старушки благодарят за то, что мои стишки помогли им выжить долгие годы в отказе. Это счастье — такое услышать! Интересно, что молодежь на мои вечера в Штатах приходит нечасто... А в России — наоборот: в основном молодежь. Но мы отвлеклись.
Сразу же по приезде мы поселились в Иерусалиме, где жила сестра моей жены с семьей. И сразу же прижились. С первых же дней полюбили эту землю, сразу ощутив, что мы отсюда. Это счастье невероятное. А ведь многие, несмотря даже на материальное благополучие, так и не смогли здесь освоиться. Внешне у них все хорошо — и профессионально, и материально. А психологически — нет. Это не их земля. Они все время стонут: кто-то хочет в Америку, кто-то — в Германию.
— Как проходит ваш обычный рабочий день?
— Умываюсь. Бреюсь. Сажусь работать. После обеда пытаюсь вздремнуть. Если выберусь в город то день пройдет в ужасной суете, потому что у меня дикое количество знакомых… Вечером — либо в гостях, либо выпиваем водку вдвоем с женой. В основном, работаю. Во всяком случае, думаю, что работаю: курю, пью кофе, читаю…
— Мне недавно рассказали легенду о том, как Губерман помог правнучке русского писателя Короленко…
— Это не легенда. Прошлой осенью я побывал на гастролях на Украине, посетил и Полтаву. И вот совершенно неожиданно, весной этого года, получил письмо от тамошнего Общества еврейской культуры. В письме, в частности, говорилось о бедственном материальном положении правнучки и праправнука писателя Короленко. Меня просили оказать им хоть какую-то материальную поддержку.
И тогда я решил организовать в «русском центре» (Иерусалимский культурный центр Сионистского Форума евреев — выходцев из СССР и СНГ — Л.Г.) благотворительный концерт. Я не был уверен, что евреи придут и выложат свои десять шекелей. Но зал был набит битком. Собрались более четырехсот человек: для Иерусалима это гигантская цифра, в пересчете на масштаб российских городов— стадион в несколько десятков тысяч. Мало того — кое-кто положил на сцену деньги, завернутые в бумажку; в записках было написано одно и то же: мол, я протырился без билета, но хочу тоже внести свой вклад. Мне звонили какие-то безработные инженеры и профессора из Кфар-Сабы, Раананы, Сдерота, желая пожертвовать свои деньги.
В вечере приняли участие три народных артиста России — Миша Козаков, Валя Никулин и Георгий Яшунский, несколько заслуженных артистов. Был изумительный концерт, он прошел на огромном подъеме: так бывает только, когда публика, кроме денег, вносит и часть своей души.
Я всех благодарил ужасно. Сказал, что мы все помним роль Короленко в «деле Бейлиса», и что если и можно в чем-то упрекнуть еврейский народ, то никак не в неблагодарности. И собрались мы из чувства еврейской благодарности, которая нам всегда была свойственна, и русской интеллигентности. Это очень здорово, что спустя много десятилетий нам удалось отблагодарить хорошего человека, оказав посильную помощь его правнучке.
Забавно, что после концерта в Иерусалиме на меня посыпались категорические требования устроить благотворительные вечера в помощь каким-то совершенно непонятным людям: то кому-то не хватает денег на учебу, то умер какой-то раввин в Аргентине. Конечно для меня все это непосильно.
— Впервые вы приехали в Россию как израильтянин спустя четыре года после репатриации, в 1992-м. С тех пор бываете здесь чуть ли не два раза в год. Стали ли для вас эти поездки дополнительным материальным подспорьем, или вас привлекает нечто другое?
— Бог с вами, какое там подспорье! Теперешние гастроли первые, когда стали хоть что-то платить! А тогда, по прошествии четырех лет, мне, прежде всего, хотелось повидать своих друзей — это было истинное счастье. А еще мне ужасно хотелось посмотреть места, где я сидел. Мне предложили поехать на гастроли в Сибирь: я побывал в Омске и в Новосибирске. Но я хотел съездить еще и в Красноярск — поглядеть на тамошнюю пересыльную тюрьму (снаружи, конечно) да, может быть, еще заехать в те места, где я отбывал ссылку.
Но в Красноярск меня не пустили. Советская власть там, видно, до сих пор не перевелась. Директор Красноярской филармонии сперва с радостью согласился на мой концерт, а потом вдруг неожиданно перезвонил моему другу и произнес замечательную фразу, от которой явственно пахнуло давними годами: «Мы тут посовещались с товарищами, и выступление Губермана в Красноярске признано нецелесообразным».
Мой друг Тойво Ряннел, народный художник России, уважаемый в Красноярске человек, возмутился, написал статью и отдал ее в самую «черную» городскую газету «красноярский рабочий». Хорошо помню, что в том же номере, где был опубликован этот материал, на первой полосе красовался аншлаг «Красноярские рабочие приветствуют Зюганова». И все же они не посмели отказать Тойво, но снабдили материал замечательной врезкой, которую я помню почти наизусть: «Мы помещаем статью о еврее Губермане, написанную финном Ряннелем. Мы много раз говорили Тойво Васильевичу — не замечали ли вы, что в стихах Губермана явно чувствуется глумление над Россией. Он отвечал — не замечаю. Что же, по-видимому наше восприятие зависит от уровня нашей культуры».
Это, конечно, курьез, не более. Если говорить по существу… Очень трудно сформулировать, чтобы это не было напыщенностью, и потому глупостью. Но я по-прежнему очень люблю Россию. Я ощущаю себя израильтянином, патриотом Израиля, я уже оттуда. Но с Россией невозможно расстаться, да я и не хочу этого, я все равно отсюда, я многим обязан России…
— Значит, вы не могли не думать о перспективах российской жизни! Вы верите в ее будущее?
— Право, не знаю. Я уже не чувствую так хорошо российскую жизнь. Да и в политике я никогда толком не разбирался. Впрочем, на эту тему у меня был такой стишок:
В кипящих политических страстях
Мне видится модель везде одна:
Столкнулись на огромных скоростях
И лопнули вразлет мешки говна.
Так что не могу прогнозировать, что произойдет в России. Но могу прочитать еще один стишок:
Россия обретет былую стать,
Которую по книгам мы любили,
Когда в ней люди станут вырастать
Такие же, как те, кого убили.
В свое время я много занимался проблемами гитлеровского фашизма и написал большую книгу, естественно, зарезанную в одном из советских издательств. Так что меня просто потрясло совпадение: недавно 13 миллионов проголосовали за Жириновского, а тогда 13 миллионов — за Гитлера. Вообще есть во всем этом какие-то поразительные схожести. Не я это придумал — об этом пишут сведущие люди. Я же некогда написал стишок, который посвятил Жириновскому:
Среди болотных пузырей,
Надутых газами гниения,
Всегда находится еврей —
Венец болотного творения.
Но повторю еще раз: в политике я не разбираюсь.
— Вы так активно открещиваетесь от всякой политики, что мне, правда, странно вспоминать вас, сидящего рядом с Михаилом Козаковым и Давидом Маркишем во главе многочисленных собраний и конференций в поддержку Ицхака Рабина в ходе предвыборной кампании 1992 года.
— Да, действительно, я тогда принимал активное участие в предвыборной борьбе вместе с Мишей Козаковым на стороне Рабина. Из-за чего, между прочим, потерял несколько своих приятелей, которые и по сей день смотрят на меня косо. Не знаю, что мне тогда втемяшилось в голову — я вообще ни в каких политиков не верю. Но сведущие друзья объяснили мне, что наши две главные партии, Авода и Ликуд, вообще-то одна другой стоят. Именно поэтому их надо время от времени менять. Поэтому когда мне позвонил Давид Маркиш и предложил встать на сторону оппозиционной тогда Аводы, я согласился.
Что же касается политики Ицхака Рабина и в особенности «мирного ближневосточного процесса», то хоть я в этом и не разбираюсь досконально, но испытываю безотчетный страх. Опять же я говорил со своими друзьями, которые принимают активное участие в политической жизни страны, и они сказали мне, что мои ощущения меня не подводят. Нынешний «процесс мирного урегулирования» и вправду очень рискован, тем не менее это единственное направление, в котором приходится двигаться, чтобы попытаться вытащить Израиль из той жопы, в которой он оказался. Так это или не так — покажет время, а не ожесточенные еврейские дебаты.
— Как встретили в вас в Израиле?
— На рейсе Москва - Вена нас было человек 250 отъезжантов. Но, как только мы приземлились, в сторону ХИАСа (организация, ведающая эмиграцией в страны Европы и США — Л.Г.) вслед за своими вещами отправились почти все. Мы остались жалкой кучкой, растерянные. Посудите сами: уходит такая толпища, и ты поневоле чувствуешь себя в категорическом меньшинстве.
Потом, спустя несколько лет, когда моя дочь работала в отделе абсорбции, один «новый репатриант» сказал ей прямо: «Так ты в 88-м приехала? Твои родители просто идиоты: тогда ведь свободно пускали в Америку!» Но мы-то ведь ни в какую Америку не собирались!
К нам подошел быстроглазый человек со значком Сохнута: это был Ицик Авербух — он потом стал близким другом нашей семьи. И он сказал: «Не беспокойтесь! Грузите вещи! Все будет нормально!» А потом спросил: «Вы Губерман? Пойдемте со мной!»
В то время для меня слово «пойдемте!» еще звучало неотличимо от слова «пройдемте!» Мы с женой переглянулись, потом я увидел спины автоматчиков, охранявших наш рейс и занявших все выходы из аэропорта. Но я пошел за ним. Быстро, даже не оборачиваясь, он шнырял по каким-то коридорам и, наконец, оказался в какой-то комнате. Я вошел следом и... впервые в жизни очутился в западном баре. Он был невелик, размером с жилую комнату, три-четыре столика, полумрак. Я тупо уставился на неимоверно красивые бутылки, а в руках у меня вдруг оказался фужер с коньяком. Незнакомец говорит мне: «Наш общий друг, художник Саша Окунь, попросил меня встретить вас именно так...» У меня слезы брызнули из глаз, совершенно горизонтально, струйкой такой брызнули.
Там же в Вене я заплакал еще один раз на следующий же день, хотя до этого не плакал никогда. Чтобы поддержать нас в трудную минуту, из Германии прилетел наш друг. Мы гуляли по Вене, он показывал нам город. Завел нас в мясную лавку, и, когда я увидел это обилие мяса и вспомнил, что делается в трехстах километрах к востоку... у меня опять потекли слезы. В третий раз я заплакал через два дня у Стены Плача. Нет, у меня не было каких-то там религиозных переживаний. Просто одна жизнь кончилась, другая жизнь началась. Я ведь знал, что несколько лет назад во время моей отсидки на площади у Стены была демонстрация в мою защиту. Выступали поэты, артисты, говорили всякие хорошие слова… Так что — сплошные слезы.
— Когда говорят о вашей семье, всегда в первую очередь вспоминают Лидию Борисовну Либединскую, замечательного писателя и прекрасного человека... Не может же, в самом деле, ваша семья состоять из одной тещи?
— Нет. У меня есть жена Татьяна: в нынешнем октябре исполняется 30 лет нашей совместной жизни. Она работает в Иерусалимском университете в архиве еврейской истории. По специальности филолог-русист. Но Израиль полюбила сразу же и вжилась в эту страну гораздо лучше, чем я.
Дочь тоже Таня, но названа она не в честь матери, а в честь бабушки, матери Лидии Борисовны. Была такая замечательная писательница Татьяна Владимировна Толстая, поэтесса, архивист, историк — в свое время она написала «Историю русских фабрик и заводов». Дочь окончила секретарские курсы, но сейчас не работает — воспитывает ребенка: моей внучке два года.
Ну и, наконец, сын Эмиль, оболтус и разгильдяй, весь в меня. Он окончил колледж, собирается дальше учиться в университете на программиста.
Не знаю — повезло нам или нет, но мы никогда не чувствовали себя «олим хадашим» (новыми репатриантами). Мы с самого начала были окружены плотным кольцом опеки друзей и родственников. Может быть, поэтому я так толком и не освоил язык. Наверно, нужно было бы попасть в какую-то экстремальную ситуацию!
— Вы много рассказываете о своих израильских друзьях. Кто они: старые товарищи, прошедшие российскую выучку, или новые, не нюхавшие пороха новобранцы?
— Конечно, в основном это старые друзья. Я очень дружу с Виктором Браиловским, редактором журнала «Евреи в СССР». Это знаменитый отказник, пробыл в отказе лет пятнадцать. Причем все эти годы он вел себя очень достойно. На его квартире в Москве регулярно проходили семинары опальных ученых. Известнейшие люди из разных стран мира, прежде всего, ехали не в Академию наук, а в его маленькую комнатку, чтобы выступить на семинаре. В свое время мне предложили донести на него, я, естественно, отказался, после чего меня посадили. Виктор и его жена Ира буквально спасли мою честь: они первые начали печатать материалы, свидетельствующие о том, что меня в действительности посадили за связь с журналом «Евреи в СССР», а не по формальному уголовному поводу. До сих пор мы раз в месяц пьем вместе с ними водку.
Я дружу с Марком Азбелем, всемирно известным физиком-теоретиком, заведующим кафедрой Тель-Авивского университета, — это тоже старый московский знакомый.
— Похоже, что вы сегодня в Израиле один из немногих российских интеллигентов, который не ощущает «потери среды».
— Я очень хорошо понимаю актеров: после насыщенной театральной жизни, после постоянной суматохи им очень трудно пережить иногда почти полный вакуум. Я этого на себе не испытал. При всем обилии друзей и приятелей я и в России, в сущности, вел очень замкнутый образ жизни. Сидел дома и работал, а вечером выпивал с предельно узким кругом друзей. Тусовка мне для жизни не нужна.
Вот уж чего действительно не хватает, так это привольной языковой среды, русского языкового океана — в Израиле этого нет. Может быть, поэтому и тянет в Россию: я всегда привожу какие-то услышанные словечки, шутки, анекдоты.
— Какой эпизод больше всего запомнился вам в вашей израильской жизни?
— Знаете, память у меня устроена таким образом, что важные вещи куда-то улетучиваются, остается только разный смешной мусор... Очень хорошо помню, как на следующий день после нашего приезда в Иерусалим, после крутой ночной пьянки с раннего утра в нашу квартиру ввалился Саша Окунь и заорал: «Вставайте, лентяи! Голгофа работает до двенадцати!»
«Iностранец» №39 (67), 26 окт. 1994