А ТАК — ПОБЕДИМ!?
Неподалеку от Павелецкого вокзала вблизи Садового кольца, там, где обводной канал сливается с руслом Москвы-реки, образуя "полуостров" между Краснохолмской и Шлюзовой набережными, идет грандиозное, даже по московским меркам, строительные работы. И все же удивляет, прежде всего, не столько сам размах строительства, сколько личность человека, взявшего на себя, казалось бы, непосильный труд, взвалившего на свои совсем не богатырские плечи тяготы по созданию одного из крупнейших культурных центров в стране. Имя его хорошо известно ширфокой публике, но прославлено оно не на строительной площадке, а на сценической... Это МИХАИЛ ШАТРОВ, знаменитый драматург и театральный деятель, ныне председатель совета директоров акционерного общества "Москва. Красные Холмы".
— Михаил Филиппович, кому первому пришла в голову фантастическая идея создания культурного центра "Красные Холмы"?
— Мне... Шел 1985 год. В ту пору был создан Союз театральных деятелей. Пошли многочисленные съезды в разных творческих союзах. Меня избрали секретарем в Союзе писателей и в СТД. Началась эпоха Великого Словоговорения.
Но мне вовсе не хотелось превратиться в чиновника — писательского или театрального. Мне это было неинтересно. И тогда я подумал: что я могу сделать действительно полезного? Я видел в Париже центр Помпиду, в Нью-Йорке — Карнеги-холл, где рядом соседствуют разные сферы человеческой деятельности — наука, культура, бизнес, и выдвинул идею строительства аналогичного центра в Москве.
Поделился с друзьями. Все говорили: интересно... Тогда я пошел к Борису Николаевичу Ельцину, который был тогда первым секретарем МГК партии. Он сказал: "Прекрасная идея — дерзай! Только вот денег тебе я не дам — нет денег..." Но идею, стало быть, поддержал. Я пошел к Сайкину, председателю исполкома Моссовета. Он сказал: "Замечательно. Давай! Но денег нет..." Сходил еще кое-куда... Поговорил с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, с Александром Николаевичем Яковлевым. Все говорили одно и то же: "Давай, строй! Ищи деньги на Западе".
Правда, Ельцин тут же дал распоряжение Сайкину выделить землю... Это Борису Николаевичу принадлежит идея строить культурный центр здесь, на Красных Холмах. Участок зарезервировали за СТД для строительства культурного центра.
Дальше мне удалось уговорить архитекторов сделать проект.. . Это невиданно — такой проект совершенно бесплатно! Не было ведь еще ни копейки... Все на комсомольских началах!
Теперь нужно было искать деньги за границей, а это дело нешуточное — стоимость проекта 300 миллионов долларов.
В начале 1991 года мне почти удалось договориться с немцами. Переговоры шли трудно: они тогда еще боялись основательно влезать в наши дела. Им хотелось, конечно, но они остерегались и требовали всяческих гарантий... Мне удалось уговорить Михаила Сергеевича, который в ходе одной из встреч с канцлером Колем сказал ему, что государство поддерживает этот проект.
У меня уже все было на мази, а потом в одночасье рухнуло: после августа 91-го немцы испугались. Это был для меня страшный удар: я заработал ишемическую болезнь сердца, и в начале 1992 года мне пришлось улететь в США, где мне сделали операцию. Я вышел из строя на полтора года. В это время проектом продолжал заниматься Евгений Сидоров, ставший министром культуры.
Как только я вернулся в Россию, дело вновь стало набирать обороты. У меня появился еще один союзник и соратник — Владимир Иосифович Ресин. Таким образом, у проекта теперь стало три мощных опоры — Лужков, Сидоров и Ресин. Но денег от этого не прибавилось: ни у правительства Москвы, ни тем более у Минкульта таких средств не было. Тогда В.И.Ресин познакомил меня с руководителями турецкой фирмы "Энка".
Тут я пережил настоящий "роман": я ухаживал за представителями фирмы, словно за девушками. Совместными усилиями Лужкову, Ресину и мне удалось их обаять... "Энка" — фирма известная: это они отреставрировали Петровский пассаж, строят кардиоцентр на Рублевке и многое другое в Москве.
Мы договорились так: вклад российской стороны — земля плюс проект и технико-экономическое обоснование; вклад турецкой стороны — 25 миллионов долларов для строительства первой очереди. За восемь с половиной месяцев они выстроили две башни бизнес-центра за свой счет, да еще дали нам три миллиона долларов для переселения жителей, которые жили на территории будущего строительства. Здесь была всемосковская свалка — грязь, крысы... Люди только и мечтали отсюда выбраться.
Важное условие нашего договора: все средства, которые мы получаем от сдачи в аренду офисных помещений, мы инвестируем во вторую очередь строительства, затем — в третью, и так далее. Турецкая фирма стала акционером с 52% акций, российская сторона — с 48%. Но с одной оговоркой: все объекты культуры строятся за счет дивидендов российских участников и наших привлеченных средств — все это станет нашей собственностью.
Нужно еще добавить, что помимо денег турецкая фирма привнесла с собой западный деловой опыт и хорошее качество строительства. Сегодня все сто процентов введенных площадей сданы в аренду и еще стоит очередь инофирм, желающих расположить здесь свои офисы.
— С инвестициями в строительство объектов культуры дело, по-видимому, обстоит сложнее!
— Конечно, дивиденды от таких инвестиций выглядят куда проблематичнее... И все-таки мы договорились с американской фирмой, которая согласилась инвестировать в строительство шестнадцатизального кинотеатра 14 миллионов долларов да плюс к этому United Artists Promound будет осуществлять менеджмент и отвечать за репертуар. Договоренность у меня с ними такая: если в Нью-Йорке премьера фильма сегодня, то показ той же картины в Москве состоится не позже, чем послезавтра... Я думаю, что при такой ситуации можно будет иметь финансовую выгоду.
Мы так решили: в двух маленьких залах будут идти детские диснеевские ленты, один-два зала — классика американского кино, все остальное — современное мировое кино и в том числе зал российской кинематографии.
Здание драматического театра будет отдано под театральную антрепризу. Об этом сейчас думает Фокин.
Как только мы приблизимся к строительству дворца искусств с огромным концертным залом, так сразу начну искать "хозяина" уровня не ниже Спивакова и Плисецкой.
— Почему же о таком грандиозном проекте практически не осведомлена общественность?
— Я умышленно избрал такую тактику — молчу, никаких интервью не даю. Я хорошо знаю своих коллег... А так... никто ничего не ведает, завидовать нечему, палки в колеса почти никто не ставил... Вот почему, когда вы мне позвонили, я сказал вам, что разговаривать ни с кем не хочу.
Однажды я решил заняться не словоговорением, а делом, которое, хочет этого кто-то или нет, останется надолго. Теперь я знаю, что вся эта затея со строительством центра обязательно состоится, потому что ежедневно с утра и до вечера все свое умение и все свои возможности я отдаю этому делу.
— И ради этого вы даже решили оставить драматургию!
— Да. Последнее, что я написал, — пьеса для Ванессы Рейдгрейв, которая называется "Может быть...". Она поставлена в Англии. Сугубо западная пьеса на американском материале времен комиссии по антиамериканской деятельности — такой своеобразный ИХ тридцать седьмой год...
— Рано или поздно вы все же закончите свое строительство. Вернетесь ли вы к работе драматурга?
— Дело не в этом... Я бы и сейчас писал, если бы у меня было спокойно на душе, если бы мне нравилось то, что происходит вокруг... Мне не хочется. Больше всего меня расстраивает интеллигенция, та среда, где я столько лет жил и работал. Мне не хочется ходить в театр, не хочется общаться с коллегами...
— Ни с кем?
— У меня осталось всего несколько человек — старых друзей: Олег Николаевич Ефремов, который не изменил своих взглядов, Саша Калягин, еще два-три человека — и все...
Мне кажется, что я активно участвовал в подготовке тех событий, которые произошли в середине восьмидесятых. Все мои пьесы были в свое время запрещены. В журнале "Современная драматургия" были опубликованы материалы архивов ЦК с резолюциями Зимянина, Суслова, с письмами Фурцевой...
Но не этого мы хотели... К сожалению, вместе с водой из ванны выплеснули и ребенка. Я нахожусь здесь на достаточно высоком месте, чтобы видеть, что вся элита, вся власть погрязли в воровстве — это очень хорошо видно отсюда. Интеллигенция же сегодня или спокойно взирает на это, или сама в этом участвует. Посмотрите, что делается на телевидении... Это, к сожалению, правда, отсюда я вижу и знаю точно, что это правда.
— Вы всегда с пристальным вниманием относились в своем творчестве к событиям революции 1917 года. Ваша пьеса "Именем революции" была поставлена в ТЮЗе еще в 1957 году. Спустя десять лет вы пришли в "Современник", где О.Н. Ефремов осуществил постановку вашей знаменитой пьесы "Большевики". А "революционные" спектакли времен перестройки еще свежи в памяти. Чем вызвано такое постоянство?
— Этому есть всякие причины, но одна из самых существенных, по-видимому, заключается в том, что я был родственником одного из видных деятелей революции. Я — племянник Алексея Ивановича Рыкова... Поэтому наша семья все испытала, как говорится, по полной программе: мой папа был расстрелян, мама сидела в лагере вплоть до 1956 года.
— А Ленин! Что для вас означает его образ? Как вы над ним работали?
— Насколько это было возможно, я изучал "ленинскую тему" и здесь, и за границей. Весь тот вал материалов, который был недавно опубликован, я прочитал значительно раньше. Поэтому ничего нового для меня в этом нет... Только время заставляет нас как-то иначе взглянуть на эти вещи.
Если вы видели спектакль "Большевики", то, вероятно, помните, что главной там была проблема "насилие и революция", иначе говоря, террор. У Ефремова был такой прием: через каждые десять минут как бы включался телеграфный аппарат, откуда во все концы страны шли телеграммы с правительственными директивами. Так что все это было известно и раньше.
Сейчас идет много всякого вранья, особенно в связи с историей, что будто бы власть в стране захватили чуть ли не шпионы немецкого генерального штаба. Между прочим, в свое время была даже комиссия американского конгресса, которая занималась изучением документов, якобы подтверждающих этот факт, которая тем не менее признала в них явную фальшивку.
В то же время я могу сказать сегодня совершенно достоверно известно, кто виноват в провале всего дела октябрьской революции... Виноваты в первую очередь — коммунисты. Во вторую очередь — коммунисты. И в третью очередь коммунисты. Ленин когда-то правильно говорил — никто кроме коммунистов не может помешать победе коммунистов. Так и произошло. Никто не может скомпрометировать вас лучше, чем вы сами себя скомпрометируете...
Почему я сегодня не принимаю участия в движении компартии? Потому что она из всего этого никакого вывода не сделала. Как можно двигаться дальше, даже не попытавшись проанализировать, что привело ее к такому страшному поражению?
— Но в то же время вы не принимаете участия и в так называемом демократическом движении. Означает ли это, что ни одна из политических сил нынешнего общества не вызывает у вас совсем никакого сочувствия?
— Я очень рано начал ездить на Запад. Я всегда видел Запад не только со стороны витрин магазинов, которые в прежнюю пору всегда потрясали воображение наших сограждан. Так получалось, что я видел и изнанку... Я встречался с разными людьми, среди которых были и те, кто раскрывал мне и другую сторону западной жизни. Я никогда не был сторонником капитализма, а тем более вот такого... не капитализма, а воровизма... Я даже не знаю, как это назвать. Мои внутренние симпатии не изменились.
Это трагедия, что наша левая интеллигенция, ориентированная на социал-демократическую идею, не выдвинула ни одного безупречного лидера, который мог бы возглавить движение. К сожалению, я разочаровался в Михаиле Сергеевиче — я это говорил ему лично.
— Вы полагаете, что у него был реальный исторический шанс?
— Несомненно, но он его упустил. И он, и те, кто был рядом с ним. В его окружении оказались люди, которые говорили, что они привержены идее социальной справедливости, а потом выяснилось, что они исповедуют совершенно другие идеи. Посмотрите, что сегодня происходит с лидерами демократов первой волны — Собчаком, Поповым, многими другими... Может быть, они оказались, как говорится, слишком маленькими людьми для такого большого дела?..
— А Ленин, стало быть, в подобной ситуации оказался бы на высоте?
— Безусловно, это была грандиозная личность.
— Какое же у вас отношение к лидерам других партий, участвовавших в событиях 1917 года?
— Я отношусь к ним с большим уважением... Потому что, судите сами, если у одних есть право свергать, то у других, конечно, должно быть право защищаться. Был такой знаменитый леволиберальный деятель Струве. Однажды уже в эмиграции журналист спросил его: а как вы сегодня оцениваете себя в семнадцатом году после февральской революции, когда вы свергли царя? Тот отвечает — дураками были... Я сейчас могу сказать то же самое о событиях середины восьмидесятых.
— Вы полагаете, что все могло быть иначе?
— Черт его знает... Хотелось бы... Сложный это вопрос: могло ли быть иначе? У всех нас была эйфория, когда мы решили, что сможем вычистить "авгиевы конюшни". Надеялись...
Мой давний знакомый итальянский коммунист Джан-Карло Паетта, член ЦК, правая рука Пальмиро Тольятти, сказал мне однажды замечательную фразу: "Я очень хорошо понимаю Зиновьева и Каменева, которые испугались развития событий в октябре семнадцатого. Самое прекрасное — это быть в оппозиции... Самое страшное — если мы получим большинство, и вся ответственность окажется на нас..."
— Случалось ли вам когда-нибудь интересоваться национальной проблематикой, возможно, в свете вашей творческой деятельности или сложных жизненных коллизий вашей семьи?
— Никогда. Моя мама из Бердичева, она говорила на идиш, я нет. Вся ее семья погибла в Освенциме... Родная сестра отца была женой А.И. Рыкова. Но и этого "опосредованного" родства было достаточно, чтобы всех уничтожить — кого расстрелять, кого — посадить в лагерь. С.Я. Маршак был двоюродным братом отца. Поскольку в тридцать седьмом вся наша семья была репрессирована, то мама нам говорила: "Хотя вы и носите фамилию Маршак, если вас будут об этом спрашивать, то вы должны говорить, что никакого отношения к знаменитому поэту не имеете".
— Самуил Яковлевич вас благословил?..
— Мы с ним виделись раза четыре... Первое, что он мне сказал: "Давай срочно бери другую фамилию — Маршак в литературе должен быть один". Я с ним согласился, но, правда, долго ничего не мог придумать, пока, наконец, уже в театре не взял псевдоним "Шатров". А по паспорту я и сегодня — "Маршак", "еврей", все, как полагается...
Яков Кумок, Леонид Гомберг
РЕ №1 (6), 1998