Мир однажды преступил…
С лауреатом Государственной премии России, писателем Григорием Яковлевичем Баклановым беседуют главный редактор журнала «Русский еврей» Яков Кумок и заместитель главного редактора Леонид Гомберг.
Григорий Яковлевич, судя по всему, война — это не просто тема вашего творчества и даже не просто факт вашей биографии. Складывается впечатление, что она явилась для вас фундаментальной основой вашего миросозерцания…
Это естественно: когда началась война, мне было всего 17 лет…
Впрочем, начало войны не стало для меня неожиданностью, напротив, мы были уверены, что она должна начаться. Ведь каждый праздник предварялся радиосообщением о том, что мы его «встречаем в чрезвычайно сложной международной обстановке». Нас все время об этом предупреждали… В то же время к войне мы не были готовы совершенно.
Нам еще «повезло». Ведь в 40-м году мы заключили с Югославией «договор о дружбе». Немцы тут же вторглись на ее территорию, на что мы никак не отреагировали. Югославия в значительной мере помогла нам уберечься от еще большей беды: немцы там увязли, и это обстоятельство на месяц отложило начало войны. А иначе у немцев был бы лишний месяц до наступления этих адских морозов зимы 41-42 гг.
Когда сообщили о начале войны, я работал на авиационном заводе в Воронеже, где мы делали штурмовые ИЛы. Мы с моим лучшим другом очень обрадовались: ну наконец-то началось — вот теперь мы повоюем! Вы не поверите, но именно так и было. Мы помчались в военкомат, где нам, естественно, дали «от ворот поворот» — не достигли призывного возраста.
Как вам сейчас видится обстановка в предвоенную пору?
Как раз перед самой войной вышел указ «об усилении ответственности за нарушение трудовой дисциплины»: увеличились рабочий день и трудовая неделя, за опоздание на работу на 20 минут можно было угодить в лагерь. В этом, конечно, был свой смысл. Мы ничего не знали, но ОН-то все знал: 43 тысячи офицеров уничтожено — армию нужно было строить заново.
Командующий авиацией Рычагов сказал ЕМУ, что мы летаем на «гробах», за что и был расстрелян вместе с женой, летчицей-спортсменкой. Рычагов произнес эти слова во время совещания, когда Сталин ходил с трубкой за спинами собравшихся… Вот он прошел мимо Рычагова и говорит: «Вы не должны были этого говорить…» Его забрали на следующий день. А Смушкевича вообще вынесли на носилках из госпиталя… Да что там говорить: Туполев сидел, Королев сидел…
Потери у нас были страшные; авиация была почти полностью уничтожена в первые часы войны.
Почти все наши самолеты «согнали» на неприспособленные для этого пограничные базы, которые строились войсками НКВД, а значит, были окутаны абсолютной тайной. По-видимому, ОН сам надеялся начать войну, но только позже, в 42-м или в 43-м: ведь пока немцы находились в пике роста своего производства, а у нас был упадок…
Надо иметь в виду: вместе с человеком, которого расстреливали, расстреливали и его идеи. Гудериан строил танковые соединения согласно теории Тухачевского: он создал танковые армии. А у нас, поскольку это была теория «врага народа», танки рассредоточили по дивизиям, по полкам…
Как же вы все-таки оказались на фронте?
Дело было уже в эвакуации на станции Верещагино Пермской области. Туда пришел на переформирование разбитый артиллерийский полк, который вышел из окружения. Я явился в штаб к командиру полка. (До сих пор не понимаю, как меня туда пустили часовые.) Рядом с ним сидел дородный военный из Москвы в роскошном полушубке… Я обращаюсь к комполка: прошу вас взять меня в вашу часть. А этот дородный заявляет: зачем он тебе нужен. Тебе пришлют таких мужиков, которые еще паровозного крика не слышали. (Почему-то считалось, что на этой войне такие вот «мужики» лучше будут воевать…)
А я вот так дотронулся рукой до стола и говорю: у меня брат погиб на фронте… Комполка посмотрел на меня и произнес фразу, которую я помню всю жизнь: «Человек — это такой материал, из которого можно лепить все, что угодно, особенно, если он сам этого хочет…»
И взял меня. Я ему за это всю жизнь буду благодарен… Потом он отправил меня учиться во 2-е Ленинградское артиллерийское училище, которое окончил сам. Это уже было в ноябре 42-го — начались наборы с фронта. К этому времени я успел около года повоевать в этом полку.
Командир полка майор Миронов был достойным и храбрым офицером. Он сам вывел полк из окружения, идя впереди своих солдат с пистолетом в руке. Он умер не так давно…
Когда вы рассказываете о войне, в ваших словах отчетливо слышится боль и горечь, так контрастирующие с литаврами и барабанным боем нашей официальной историографии…
Вспоминая события тех лет, сегодня я не могу не видеть полного неумения воевать характерного для наших новоиспеченных командиров…
Командующий нашей армией в составе Северо- западного фронта — генерал Берзарин, впоследствии он стал комендантом Берлина. Всем известно, что при штурме Берлина Жуков применил наступление с прожекторами, ослепившими вражескую артиллерию. Но мало кто знает, что впервые эта тактика была применена Берзариным на одном из участков Северо-Западного фронта зимой 41-42 годов.
В час ночи напротив сосредоточения немецкой артиллерии вдруг вспыхнули прожектора. Ударили «катюши». Радиотрансляторы заиграли «Интернационал». Пошла пехота, двинулись танки… А разведка не знала, что у немцев вырыт противотанковый ров. Танки встали. По ним открыли огонь, подожгли… Пехоту бьют из минометов… Раненные замерзают почти мгновенно — мороз за 40 градусов. Это был полный провал, который я видел собственными глазами. Впоследствии у Жукова он обернулся успехом — опыт победы доставался нашей кровью.
…А в начале войны я обрадовался — теперь, мол, пойдем воевать!
Григорий Яковлевич, вы упомянули о своем брате, погибшем в первые месяцы войны. Расскажите, пожалуйста, о нем.
К началу войны мой брат Юрий Фридман был студентом исторического факультета МГУ. В первые же дни войны он пошел добровольцем в ополчение, не смотря на то, что в 39-м году он не сумел пройти военную медкомиссию — он плохо видел левым глазом и страдал варикозным расширением вен на ногах. Но теперь в военкомате ему удалось перехитрить комиссию — брат убедил всех, что он снайпер… На фронте он стал командиром орудия. Погиб в 41-м году под Москвой.
Я узнал об этом лишь спустя сорок лет благодаря журналистке «Известий» Элле Максимовой, которая занималась изучением судеб студентов-ополченцев. Потом в Вязьме следопыты отыскали полковой сейф: в списках значился мой брат. Он погиб выходя из окружения… Подразделение переходило дорогу: нужно было узнать, нет ли в деревне на той стороне немцев. Юрий вызвался добровольцем, ушел в разведку вместе с еще одним бойцом… И не вернулся.
Случалось ли вам на фронте сталкиваться с проявления межнациональных конфликтов?
Я их не ощущал… В принципе, не быть совсем их не могло… Прекрасно помню, как еще в Воронеже мальчишки кричали из-за забора: «А вы Христа распяли!» Правда, я не очень-то знал тогда, кто такой Христос… Потом анализируя ситуацию, я кое-что понял: я был командиром взвода управления, а это самое опасное дело: я нахожусь в пехоте, со мной один разведчик и один связист. В этом смысле никто ни в чем не мог бы меня упрекнуть. Но… сидим мы, офицеры, выпиваем, и вдруг кто-то из наших хлопает меня по плечу и говорит: «Ты как русский!». Это была форма похвалы. Думаю, мне это было даже приятно.
В госпитале пехотинец, еврей, говорит мне: «Вот они твердят, что евреи не воюют, а я в пехоте, и сам за свою жизнь воюю, а не они за меня». Такой вот разговор… А ведь самое тяжкое — это служить в пехоте. Где больше всех убивают? В пехоте.
Вспоминаю такой анекдот времен войны. Смотрят казаки на массовое захоронение евреев на освобожденной от немцев территории и говорят: «Вот смотрите, что немцы, гады, с нашими евреями сделали. Вот подождите, мы придем в Германию, мы их евреям еще не такое устроим!»
Национальные противоречия, конечно, есть всегда: евреи живут не в своем доме — это ощущение всякий раз или уже есть, или уже пробуждается. Сейчас это испытали и русские — в государствах СНГ, в Прибалтике. Вдруг они сами стали евреями… Сколько всего хорошего сделали, сколько всего построили (было, конечно, разное, но все равно: сколько сделали хорошего!) — а сейчас пошли разговоры: они, мол, все наше съедают, а нам ничего не остается.
И то, что фашизм, теперь уже у нас, вновь поднял голову — это в большой степени следствие тех самых событий. Мир однажды преступил… Оказывается, можно заявить об «окончательном решении еврейского вопроса», можно уничтожить шесть миллионов евреев. Это было теоретически обосновано, и реально это попытались сделать на практике. Выработался иммунитет, люди перестали ужасаться кошмарам. Антисемитизм как бы «обрел право на существование».
Но тогда, в действующей армии, вы пытались как-то объяснить для себя этот феномен? Не чувствовали ли вы какого-то отчуждения из-за того что принадлежите к нации которая подлежала уничтожению как таковая?
Нет, такого отчуждения я не испытывал… Уже тогда я пытался кое в чем разобраться. Помнится, в Австрии я даже задал вопрос кому-то из тамошних чинов: «А где ваши евреи?» (Я немного говорил по-немецки.) Почему я спросил? Потому что евреев там не было.
Но о том размахе, с которым уничтожались евреи, о газовых камерах, о лагерях смерти я, конечно же, ничего не слышал. Мы не проходили через лагеря и не представляли себе истинного положения вещей — мы просто этого не знали…
Так же точно, как мы толком ничего не знали о существовании ГУЛАГа… Да, мы знали, что происходят аресты, да, мы боялись этого… Я помню своего дядю стоящим ночью у окна в ожидании «черного ворона». И еще я хорошо помню, как на построении в училище вдруг подумал про своего командира: «Он воевал в Испании — почему же он не арестован?». Странная, дикая мысль… Я не понимал, что происходит, но в то же время эту свою мысль я помню отчетливо. Мы рвались в Испанию. Я был комсомольцем, выступал на собрании: надо оказать помощь Испании! Это бы 36-38 годы. А в 42-м эта странная мысль — прошло всего несколько лет. Такие вот перепады сознания…
Где вас застала победа?
В Австрии. В составе 3-го Украинского фронта я участвовал в Яссо-Кишиневской операции, где мы окружили 22 немецкие дивизии. Перешли границу с Болгарией, краем прошли по Югославии, затем тяжелейшие бои в Венгрии в районе озера Балатон и, наконец, Австрия.
Даже среди писателей, как и вы исходивших фронтовые дороги вдоль и поперек, ваше стремление проникнуть в сущность тогдашних событий выглядит особенно настойчивым и, пожалуй, особенно продуктивным. Чем это обусловлено?
Ничем. Почему появляется та или другая книга? Не знаю. Она просто появляется… Все, кроме неё, вдруг становится неинтересным. Когда-то я написал, как мне сейчас представляется, весьма слабую повесть «Южнее главного удара», а Быков потом писал где-то, что только прочтя ее впервые понял, как надо писать о войне. Почему? Там была правда — правда деталей, хотя художественно это было слабое произведение. Но написав эту повесть. Я поразился: куда же все остальное-то делось. То, что я на самом деле хотел сказать…
Потом я написал «Пядь земли», а много лет спустя — «Навеки девятнадцатилетние», которая по первоначальному замыслу должна была стать первой частью «Пяди земли». Я начал издалека, потом бросил, написал «Пядь земли», а о той книге до поры забыл… Всякий раз, написав книгу, я поражался тому, что ничего еще не успел сказать. В 41-м я не воевал, воевал мой брат, весь ужас 41-го года вытекал из трагедии 37-го, результатом которой 41-й год и был. Все опят осталось не рассказанным — не по разуму, а скорее, по чувству…
Кто из писателей оказал самое большое влияние на ваше творческое становление?
Толстой. Он был и остается моим кумиром. В Литинституте я учился у Паустовского, но он никогда не был близок мне как писатель. Я любил его за его человеческие качества. Надо сказать, он обладал очень важной способностью, просто необходимой писателю. Он говорил так: «Целый день я работал в ТАСС, но как только выходил из агентства, сразу же забывал все свои служебные проблемы». Я так не могу. Поэтому я и ушел с поста главного редактора журнала «Знамя», где проработал семь с половиной лет. Я просыпался по ночам и думал: «Где взять средства? Как решить ту или иную проблему?» Я не мог больше заниматься писательским трудом…
А сейчас? Что сегодня лежит на вашем рабочем столе?
У меня была незаконченная книга «Невыдуманные рассказы» — довоенные истории, послевоенные… Сейчас пишу о временах моего редакторства.
Будем с нетерпением ждать вашу новую книгу. И благодарим за беседу.
«РЕ» 1997 (лето)