Леонид Гомберг
Поиск по сайту...
Леонид Гомберг
Леонид Гомберг

 

 

 

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ЕВТУШЕНКО С НАМИ БОЛЬШЕ НЕТ

 

В 2007 году во время съемок фильма "Я медленно учился жить", посвященного 85-летию Юрия Левитанского, на канале "Культура" по сценарию, наряду с Е.Камбуровой, М. Козаковым, О.Николаевой, воспоминаниями о поэте должен был делиться и Е. Евтушенко. Евгений Александрович пригласил съемочную группу к себе домой, в Переделкино. Мы провели у него целый рабочий день. Разумеется, в фильм вошла, может быть, лишь четверть нашего разговора. У меня сохранилась параллельная запись и "исходник" этой беседы...

 

 

Евгений ЕВТУШЕНКО о ЮрииЛевитанском

Из беседы для фильма «Я медленно учился жить» (автор  Л. Гомберг, режиссер Я. Гриневский), 2007

Воспроизведено с параллельной аудиозаписи для книги «Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету» (М. Время, 2012) с разрешения Е.А. Евтушенко.

 

Я познакомился с Юрием Левитанским очень давно, по-моему, в 1954 году. Тогда я возвращался на свою родину, станцию Зима, приехал в Иркутск и, естественно, познакомился с ним, потому что он был лучший поэт в Иркутске.

Меня поражало, как чувствительно он отнесся к появлению новой волны — поэтов-шестидесятников. Мы многому учились у фронтового поколения, но лучшие из них, в том числе и Левитанский, учились у нас, и в частности рифмовке. Левитанский совершенно блистательно усвоил ассонансную рифмовку. Я говорю о рифмах, которые вообще-то были еще у Пушкина и даже в русском фольклоре. Ну, скажем, у Пушкина встречалась рифма «шубу-шуму», а у Блока — «вечер-ветер». Это и есть ассонансные рифмы. А мы развили их вместо классической рифмы, скажем, «снега—телега—побега», мы рифмовали «снега-с неба».  Кстати, сейчас это стало расхожей рифмой. Он хорошо усвоил этот способ рифмовки, безусловно, от нас, и его стихи выглядели иногда как стихи поэта нашего поколения. Всегда омолаживает общение с молодежью. И Юра вообще любил чужие стихи не меньше, чем свои. Ему была дорога не его личная поэзия, а поэзия сама по себе, ее способность трогать душу, понимать мир метафорически.

Я бы не сказал, что его дарование было гражданственным, — он был поэт лирический. И он был блистательным пародистом — просто пародистом номер один. И по-детски обижался, когда многие восторгались его пародиями — так, как будто в этом была какая-то недооценка его собственных оригинальных стихов. Юра был честнейшим человеком. Но не в его характере было писать такие стихи как, скажем, «Наследники Сталина» или «Бабий Яр». Но в поэте обязательно, независимо от его жанрового предпочтения, должна быть гражданственность, должна каким-то образом выражаться. И Юра подписал столько писем в защиту тогдашних диссидентов, что постоянно находился в опале. У него останавливали книжки, запрещали выступать, не давали выходить на какое-то заметное место в литературе — вот это была его гражданственность. И такой предстала его смерть. Он пал, как солдат на поле битвы.

У него была очень сложная жизнь оттого, что он часто влюблялся. Он никогда не был циником в отношении с женщинами. Он был несколько раз женат, у него родились дети, — все это хлопоты. Нужно было менять квартиры, где-то как-то устраиваться. У него вечно не хватало денег. Я его иногда подкалывал: говорил, что он слишком часто ноет насчет своей личной неустроенности. Я говорю: «Ты сам виноват». Он отвечает: «Ну что же делать, Женя, просто я влюбился». И это звучало действительно обезоруживающе. Он никогда не был вульгарным бабником…

 

И вот, наконец, ему решили дать Государственную премию, что для него было спасением. У него совсем не было денег. И как раз это совпало с войной в Чечне. Я тогда с самого начала выступил против войны в Чечне, отказался от ордена, который мне должен был вручать Ельцин. Для него очень многое означало не сама премия, а деньги, которые ему должны были вручить, — это бы его выручило. И он страшно мучился. Он не хотел брать эти деньги. Но я ему сказал: «Юра, да плюнь ты, в конце концов; за всю твою жизнь, за твое честное отношение к профессии, государство просто твой должник». Он поступил так, как не поступил больше ни один человек. Некоторые слишком высокопарно, некоторые униженно подлизываясь, благодарили за награду, которую вручали в присутствии президента Ельцина. А Юра, приняв премию, произнес ответную речь. И это был единственный случай, когда в речи человека, только что получившего Государственную премию, прозвучала критика в адрес президента. Да какая критика — по поводу самого главного политического вопроса, по поводу войны в Чечне. Юра говорил с ним как фронтовик. Ельцин ведь не воевал на фронте. И Юра разговаривал с ним как старший, достойно, никого, впрочем, не оскорбляя. Там не было ничего личного… Он просил, требовал даже, но не крикливо… Со всем своим опытом фронтовика, знающего, что такое потерянные человеческие жизни, он выступил против Ельцина. А тот сидел как деревянный истукан, — непонятно, то ли слышал, то ли не слышал. И ничего не возразил. К счастью, не было никакого скандала.

Но война продолжалась… И потом Юру однажды пригласили на круглый стол в здании московского правительства, перед какими-то, кажется, выборами, когда о писателях вспоминают, чтобы привлечь их голоса для перевеса в пользу той или иной стороны. И вот он опять произнес речь, она еще сильнее прозвучала. Он снова заговорил на эту же тему — что войну пора кончать. И сердце его не выдержало, оно у него было слабоватое… И можно сказать, что он погиб как солдат. Я был тогда в Соединенных Штатах, я прилетел на его похороны. …Я еще был немножко виноват перед ним. О чем я потом скажу. Сейчас же я хочу прочесть те стихи, которые я прочитал у его гроба.

 

На смерть Левитанского

 

Ну что же, пора диссидентствовать снова,

Все с тем же зажравшимся быдлом в борьбе.

Нам нехотя дали свободочку слова,

Свободу не слушать, оставив себе.

И это убило поэта-солдата.

Носившего в сердце другую войну.

Когда не читавшие "Хаджи Мурата"

В кавказскую пропасть швырнули страну.

Безденежный, но бескорыстно и отважно.

И кровь как солдат

Принимавший всерьез,

Не куплен Госпремией,

Встал он однажды

И предупрежденье войне произнес.

Но вся государственная обслуга

Поэту надменно внимала едва,

А царь, да не батюшка,

Слушал вполслуха,

И в лоб его не проникали слова.

И трудно взойдя на предсмертную сопку,

Поэт, всей плеяды погибших посол,

Презревший предвыборную тусовку,

Сам сделал свой выбор -

Не выбрал позор.

Поэзия - слышимость каждого стона,

Поэзия - чувство безвинной вины.

Что царь, да не батюшка,

Видишь ли с  трона

Еще одну жертву чеченской войны?

 

Вот эти стихи я прочел на похоронах.

 

И хочу теперь сказать о своей вине перед Юрой. Настолько я обожал его стихотворение «Сон о рояле», что, когда составлял антологию, мной овладела какая-то ошибочная идея. Мне многие стихи его нравятся. Но мне показалось, что я должен как-то выделить это стихотворение. Ну вот так — чтобы нельзя было его не прочесть. И я решил это стихотворение оставить только одно. Мы поэты — как дети. Юра обиделся на меня, конечно. Он очень расстроился, что я включил только одно его стихотворение. Он обиделся, не потому, что я включил именно это стихотворение, а потому, что не выбрал что-то еще. Я просто этого не учел. Но, даже обидевшись и позвонив мне, он меня никак, ничем не оскорбил, ни одним словом. Он просто сказал: «Жень, ну неужели ты не нашел что-нибудь еще, неужели только одно стихотворение хорошее я написал»…  Я ему объяснил в чем дело, но все-таки у него, конечно, осталась обида на меня.

Мы и встречались, и разговаривали, обида не переросла, скажем, в ненависть, в злобу, как у многих других, когда те видели, что я взял у них только одно стихотворение. Это их оскорбляло больше, чем, даже если бы я  ничего не включил. Хотя там были и некоторые люди, может, и вообще незаслуженно включенные в антологию. Когда я выбирал, Левитанский был для меня бесспорной фигурой, безусловно.

Он был «мягкий» поэт. Его гражданственность была такой же, как гражданственность Паустовского. Ведь Паустовскому как художнику была не свойственна никакая плакатность, никакая публицистичность. Но он выступил в 1957 году, рассказал о нашей бюрократии, про поездку с номенклатурными партийными чиновниками… Его речь гуляла по всем городам и весям России, и переписывалась, и зачитывалась в самых лучших компаниях думающих людей нашей страны. Он не мог не выразить своей позиции. Вот и Юра был таким же. Он не считался диссидентом, да и просто не был им, но он защищал людей, которые сражались за свободу слова, за развитие демократии в нашей стране и очень расстраивался, когда все стало происходить не так, как нам когда-то хотелось. Поэтому он счел своим гражданским долгом высказать свое мнение. Это трагическая, это героическая смерть человека… А вина за мною осталась. Это моя ошибка. Она была не от недооценки его творчества, я просто не понял, что надо было показать другие какие-то стихи. Я никогда раньше не составлял антологии… Стихотворение «Сон о рояле» — это шедевр, но у него еще другие очаровательные стихи, которые я люблю…

 

— Когда в 60-е годы прошлого века поэты вашего поколения вышли на стадионы, чтобы читать стихи; рядом с вами был, по-моему, только один большой поэт из поколения Левитанского, — я имею в виду Булата Окуджаву. А вот Левитанский как-то не вписался… Почему?

 

— Это неправда, мы очень часто выступали вместе на разных вечерах.

 

— Такие случаи были?

 

— Очень часто. На некоторых вечерах он был. Он ездил по стране. Иногда исчезал из-за своей сложной личной жизни — его просто невозможно было найти. Нет и не было никогда никакого противопоставления между нами, не было невключения его в наш список. Я много его стихов печатал, когда  был членом редколлегии в «Юности». Этот журнал напечатал все его лучшие стихи. Почти вся книжка «Кинематограф» прошла через журнал.

 

— Вы полагаете, он чувствовал близость с «шестидесятниками»?

 

— Ну конечно, он знал наши стихи наизусть. Я знал наизусть многие его стихи, он знал наизусть мои. Он всегда читал их, расстраивался, когда что-то ему  не нравилось. Он всегда говорил вслух, если ему что-то не нравилось. У нас были совершенно дружеские отношения, мы дружили с поэтами-фронтовиками. Не было между нами границы.

Вот я задаю вопрос: почему сейчас нет крупных молодых поэтов национального масштаба? А их ведь нет, очень давно нет, много поколений прошло…  Не назову никого, кто бы заслуживал звания поэта ну хотя бы не мирового масштаба, но даже и национального. Таких просто нет. Почему? Потому что постшестидесятническое поколение захотело перепрыгнуть через нас, как будто нас не было. И начали с геростратизма — была усмешка, стеб и т.д. Они хотели проскочить. Так не бывает в литературе. Поэт на пустом месте не возникает… Маяковский и его товарищи заявили, что сбросят Пушкина и других с парохода современности. На самом-то деле, конечно, Маяковский обожал Пушкина и был его живым продолжением. Да, другим продолжением, задиристым, ершистым, — но он продолжал Пушкина. Знал на память его стихи километрами. Да и сам Пушкин тоже не был человеком ниоткуда. Посмотрите, сколько вариантов «Памятника» прежде было написано другими поэтами. Он же все это прекрасно знал и читал всех своих предшественников…

 

(Читает «Диалог у новогодней елки»)

 

Какие очаровательные стихи! Только Левитанский мог так написать. А то, что там, может быть, есть какая-то блестиночкамартыновская, так это со всеми нами бывает. Во всех нас живут блестиночки, посверкивают блестиночки каких-то других поэтов. Только хороший читатель поэзии может стать хорошим поэтом, а великим поэтом может стать только великий читатель. И поэтому я поражаюсь, когда ко мне приходят молодые поэты и говорят, что хотят стать большими поэтами. Но они бы не сдали экзамена по русской поэзии!

 

А вот стихотворение, из-за которого я оказался виноватым перед Юрой, потому что считал его настолько гениальным, что захотел его как-то особенно выделить, приковать к нему внимание. Не догадался, что это его заденет. Будь я на его месте, тоже обиделся бы.

 

(Читает «Сон о рояле»)

 

Гениальные стихи, абсолютно гениальные. Я был прав в своем выборе, настолько любил, что решил оставить только это одно. Вот какая была у меня идея. Но это все равно была ошибка. Я это понял. Знаете, антологист должен быть безжалостным, но выбирая стихи, он все-таки должен себя ставить на место того поэта, стихи которого отбирает. Вот это я, может быть, не сделал. Моя влюбленность в великое стихотворение не помогла мне, к сожалению. Я не вник в этот момент в психологию Юры  — как он отнесется к тому, что только одно стихотворение я выбрал. Это нужно было учитывать.

 

— А может быть, вы помните какой-то интересный эпизод ваших взаимоотношений с Левитанским?

 

— Я помню наши необыкновенные приключения с Юрой в Сибири, когда я приехал в Иркутск 1954-ом. Там была одна машина… Это легендарная была машина! Солдаты захватили ее с фронта, с берегов Эльбы. Когда они братались с американцами, пили виски и водку из горла и обнимались в воде, те просто спьяну (да не только спьяну, а, может, от эйфории победы) подарили «амфибию». Военная машина, она уже походила свое, и были на ней пробоины от пуль, но все-таки она была в хорошем состоянии. И каким-то чудом (на эйфорию победы все сходило!) они доехали прямо с берегов Эльбы до Иркутска. Это были ребята совершенно не связанные с поэзией, фронтовики такие же, как Юра, — лихие, отчаянные сорвиголовы. И что мы только не творили на этой «амфибии»! Вы знаете, мы плюхались, «разбегаясь» прямо с горы. На ней можно было даже прыгать. Мы с горы плюхались в реку, и она выныривала. Даже погружаясь вся, выныривала. Представьте себе: это было что-то феерическое, когда мы разъезжали на ней. А потом, я помню, у нас было очень хорошее настроение — у Юры как раз книжка вышла новая. Я какие-то свои стихи читал. Мы просто останавливались на улицах и читали с этой «амфибии», и Юра, и я. Его знали уже, меня знали меньше тогда. Он был примечательным человеком, первым иркутским поэтом… И у нас была канистра спирта, и мы всех угощали, кто подходил, кто хотел к нам присоединиться. Это была какая-то сказка. Это не было вульгарным пьянством, это была настоящая русская гульба. Может, подобной эйфории я больше никогда не испытывал. Я и сам тоже как будто чувствовал, что на этой самой «амфибии» доехал аж с берегов Эльбы вместе с ними сюда, на свою Родину. Это незабываемо. Я ужасно расстроился, когда, однажды приехав, узнал, что машину эту разрезали на куски. Всему приходит конец. Так жалко было — ее нужно было оставить в музее навсегда.

А Юра тогда уже жил в Москве… А вообще он очень скучал по Сибири.

 

Еще хочу вот что сказать: Юра действительно был кладезем поэзии. Вообще поэт должен быть ходячей антологией. Память у него была замечательная, он блистательно читал Мартынова. Я никогда не забуду… Есть у Мартынова строчки, которые оказали очень большое влияние на Юру, а через Юру на меня. И когда Юра написал новые стихи, я был поражен, как это было похоже на поэтику нашего поколения.

 

И как бы радуясь заминке,

Пока я с вами говорю,

Проходит женщина в косынке

По золотому сентябрю.

 

Вот эти все новые стихи с другими, неожиданными рифмами, которые посыпались из него. У него стихи о Греции были очень хорошие.

 

Над Афинами ночью дикою

не придется ей парить,

С королевою Фредерикою,

Песней не о чем говорить.

 

Это были очень молодые по форме стихи. Я бы хотел еще одно его стихотворение прочитать. Я хочу прочесть про войну. «Ну, что с того, что я там был…» Это стихотворение Юра написал от имени всего поколения. Я бы сказал, что он за них всех написал. Каждый из них мог бы поставить свою подпись — и Межиров, и Сарик Гудзенко, который ушел так рано…

 

— Левитанского иногда критиковали за это стихотворение — он сам рассказывал. Почему, мол, написал: «я не участвую в войне» и «я это все хочу забыть». Были ведь и такие мнения…

 

— Ну, кто критиковал? Я говорю сейчас не об этом. Это стихотворение, под которым могли бы подписаться (не в смысле стиля, а в смысле ощущений) любой из них. И Луконин Миша, и Межиров, и Слуцкий — все лучшие. Он за них за всех написал это стихотворение. А порицали те люди, которые не знают, что такое война. Простите меня, но люди нашего поколения знают, что такое война. Наше поколение, шестидесятники, тоже захватили войну, мы написали ее глазами детей. И я горжусь как одним из самых своих лучший достижений в жизни теми минутами, когда я стоял… — ну пусть с наивным ведерочком с песком и с лопаточкой — и все-таки я стоял и дежурил на крыше собственной школы в Москве при первых авианалетах. И даже в тылу мы помогали фронту всем, чем можно.

 

(Читает «Ну что с того, что я там был…»)

 

 Люди, которые это стихотворение критиковали и нападали на него, говорили о том, что вот написал: «я не участвую в войне, она участвует во мне»... Это метафорическое стихотворение. Он все помнит, ничего он не забыл. Если человек написал, что «я топот загнанных коней, я хриплый окрик на бегу», значит, он все помнит, все это в нем живет, и каждый день повторяется. Он хотел бы забыть, да не может — все время помнит. Вот и все. Люди просто не понимают, что такое поэзия. Это, как бы вам сказать… то же самое, когда обожающая вас женщина, которой вы причиняете страдания, может вам сказать, что она вас не любит. Но это неправда, она любит вас, и именно поэтому говорит, что она вас не любит или не хочет любить. Она хочет вас любить, и она не может вас забыть и не может разлюбить. Вот это что… Меня тоже обвиняли в ханжестве, когда написал про войну — «проклинаю за то, что случилось, и спасибо за то, что была». Почему — спасибо? Потому что война дала людям чувство единства народа, чувство родины. После всех обид, после преступлений перед народом, которые совершил Сталин и его приспешники, упрятав лучших людей за колючую проволоку или расстреливая их без суда. Поэтому людям дороги воспоминания о войне. Почему солдаты иногда вспоминают даже такие войны, как афганская. «Афганцы» встречаются и со слезами на глазах вспоминают своих друзей. Они же не говорят о бессмысленности той войны. Они вспоминают, как спасали друг друга, как кто-то тащил раненого друга, потому что такой дружбы они никогда и нигде больше не видели в мирной жизни. Даже в той бессмысленной, страшной войне, во время которой все только и мечтали, чтобы она побыстрее закончилась. Но были моменты войны, наполненные такой человеческой дружбой и взаимовыручкой, которых никогда не видели больше. Очень сложные отношения с войной всегда, и не только в нашей стране, — везде то же самое. Везде встречаются те, кто воевал вместе, и тянутся друг к другу, потому что никто не может понять друг друга так, как понимают они, прошедшие сквозь военный ад…

 

— Спасибо.