ДОРОГА ПО ВЕРТИКАЛИ
Имя поэта Ефима Бершина хорошо известно среди любителей российской поэзии. Его стихи пугающе пронзительны, предельно метафоричны, единожды встретившись с ними, их уже не забудешь. Критики часто сравнивают его то с Гумилевым, то с Волошиным. Сравнения, конечно, лестные, но Бершин — наш современник, такой только и мог появиться на стыке времен. Неслучайно в качестве военного корреспондента он участвовал в двух войнах новейшей российской истории.
Недавно поэт отметил сразу два события: свое пятидесятилетие и выход в свет поэтической книги «Осколок» (Москва, ОГИ. 2001).
Ефим, скажи: 50 лет — это мало или много, это «первый раунд» или время подведения итогов, пусть и предварительных?
Казалось бы, для поэта возраст не малый. Но, по-моему, жизнь не измеряется годами. Она измеряется той работой, которая уже сделана и той, что еще только предстоит сделать. Жизнь измеряется замыслами, которыми нас наделяет Всевышний, тем самым определяя формат нашей жизни. Я верю, что пока эти замыслы не осуществлены, ничего с тобой не случится, ибо они дарованы для того, чтобы ты воплотил их в жизнь. Если в твоей душе живы новые книги, значит ты еще молод. Значит, тебе дан аванс, который необходимо отработать. Сегодня я ощущаю этот аванс сполна: несмотря на то, что всего несколько недель назад вышла моя книга стихов, я живу новым замыслом. У меня на столе роман, работа, над которым длится уже несколько лет и продлится еще не мало.
И все же жизнь поэта чаще короткая, чем длинная. За примерами далеко ходить не надо, они всем известны…
В свое время Марина Цветаева написала прекрасную статью «Поэты с историей и поэты без истории» на примере творчества Бориса Пастернака и Владимира Маяковского. Так вот, по Цветаевой, ни короткая, ни длинная жизнь поэтов не является аксиомой, здесь вообще нет правил. Все зависит от вертикального или горизонтального развития их творчества. Некоторые поэты начинают и заканчивают свое творчество практически на одном и том же художественном уровне. Это поэты горизонтального развития, и жизни их, как правило, короче. Другие поэты начинают во всех отношениях с нуля. Но они чувствуют в себе непобедимый импульс, который ведет их по пути творческого развития. Ярким примером такой литературной судьбы для меня является Юрий Левитанский. Ранние его книги не идут ни в какое сравнение с последующими. А настоящий Левитанский фактически начался в возрасте пятидесяти лет, когда вышла в свет его книга «Кинематограф». И этому есть объяснение. В моем случае оно заключается в том, что я родился в глухой южнорусской провинции с особой культурной средой, со специфическим языком… Потребовалось время не только для того, чтобы выработать поэтический взгляд на мир и приобрести технические навыки стихосложения, но и чтобы преодолеть этот провинциальный комплекс.
Как известно, «южнорусская провинция» богата еврейскими традициями. Расскажи о своей семье, о среде, в которой ты жил.
Я родился и вырос в Тирасполе, городе, в котором некогда присутствовала активная еврейская среда, успешно сопротивлявшаяся идеологическим гонениям советской власти. Я хорошо помню своего деда, который проводил много часов в изучении Талмуда и Торы. В ту пору идиш в городе слышался непрестанно. В школе «среда моего обитания» существенно расширилась: она стала интернациональной. И в то же время в моем классе училось не менее трети евреев, не говоря уже о директоре школы, завуче и многих учителях.
Забегая вперед, скажу, что во время войны в Приднестровье в 1992 году новости на тираспольском радио передавались на четырех языках: русском, украинском, молдавском и идише. Основной поток отъезда евреев в Израиль начался уже после войны. Некоторые успели с оружием в руках постоять на защите Приднестровья.
Когда ты начал заниматься профессиональной литературной работой?
В силу целого ряда причин печататься я начал поздно. Формально я отношусь к поэтам «новой волны», которые вышли на литературную сцену в восьмидесятые. До этого нас просто не печатали. Моя первая книга должна была выйти в 1982-м, когда я еще работал в Сыктывкаре. Однако цензура опустошила текст, оставив из трех авторских листов один. После чего под общей обложкой издали нескольких поэтов. Начиная с середины 80-х, мои поэтические публикации стали появляться в столичной периодике: в «Юности», «Новом мире», «Континенте», «Литературной газете», в нескольких альманахах и в том числе большая подборка в российско-израильском альманахе «Перекресток — Цомет». Мои стихи выходили за рубежом, переводились на английский, немецкий, испанский языки. В начале 1993 года вышла в свет книга «Острова». С тех пор прошло 8 лет, и вот наконец-то издана новая книга —«Осколок».
Ты много лет работал в «Литературной газете», честно говоря, не самом фронтовом издании, и вдруг во время Перестройки оказался в «горячих точках». Почему?
В Приднестровье я оказался не случайно. Ситуацию в регионе начал отслеживать еще с 1989 года, когда там начались первые забастовки. Я находился в командировке в Швейцарии, включил телевизор и вдруг увидел центральную площадь Тирасполя, заполненную ожесточенными людьми, кипящую, бушующую. В это время я работал в очень известном в годы Перестройки еженедельнике «Советский цирк», имевшем, впрочем, к цирку формальное отношение. Большая часть газетной площади была отдана политике, экономике, литературе. Мне удалось напечатать там многих их тех, кого не печатали раньше: эмигрантов, диссидентов, бывших политзеков. Достаточно назвать такие имена как Юрий Айхенвальд, Наталья Горбаневская, Андрей Синявский, Мария Розанова, Юрий Домбровский, Игорь Иртеньев. В «Советском цирке» были опубликованы и мои первые статьи о ситуации в Приднестровье.
На работу в «Литературную газету» я перешел в 90-м году, и хотя моя должность называлась «литературный обозреватель», я начал заниматься приднестровской проблематикой. Почти всю войну 1992 года в Приднестровье я пробыл на месте событий в качестве корреспондента «ЛГ». На войне появились новые интересы, новые знакомые, новые связи. Я втянулся в работу военного журналиста, и, наверно, поэтому оказался и на первой чеченской войне. Пережитые войны произвели переворот в моем сознании и оказали огромное влияние на мою дальнейшую литературную работу. Война на всех действует по-разному. Кое-кто становится профессиональным стрингером и уже не мыслит себя без войны. Это действительно заразная штука: длительное пребывание в состоянии постоянного напряжения действует как наркотик. Со мной произошло иначе. Я очень многое понял... Абсолютно уверен, что если человек увидит заваленный трупами город, он очень многое пересмотрит в своей жизни. Уже в 95 году по следам Приднестровской войны был написан поэтический цикл «Монолог осколка», вскоре напечатанный в журнале «Континент». Он-то и дал формальное название моей новой книги.
Говорят, что ты возродил фронтовую лирику, фактически исчезнувшую с уходом поэтов военного поколения. Но я не об этом. Ты сказал, что «многое понял». Что?
Понятие «осколок» относится не только к войне. Я много думал о проблеме раскола, раскола вообще, в том числе и раскола общества. Я даже пытался вести в «Литературке» рубрику под названием «Из жизни осколков». Я понял, что раскол в виде специфического «осколочного мышления» рождается в головах людей прежде, чем он появляется в жизни общества. Осколочное мышление зародилось в нашей стране на рубеже 70-80 годов, только потом оно начало переходить в практическую плоскость, завершив развал большого государства. Развал абсолютно бездумный. Какие-то части страны несомненно должны были из нее уйти: по существу они и раньше были самостоятельными. А другие превратились в осколки. Вот и мое родное Приднестровье стало осколком России, который завис между некими чуждыми ему государствами — Украиной, Молдовой, Румынией. Это касается не только регионов, но и людей. Никто не подумал об их судьбах, никому не интересно, как они будут жить дальше. В каком-то смысле ощущал себя осколком и я.
Ты упомянул о том, что евреи, наряду с другими, участвовали в обороне Приднестровья. В чем выразилось их участие?
Когда нападают на дом, где живут твои родители и дети, ты естественным образом встаешь на его защиту вне зависимости от твоих взаимоотношений с властями. Мой друг Семен Фельдман, один из лидеров демократической партии Приднестровья, находился в непримиримой оппозиции к приднестровскому режиму. Однако во время военных действий я увидел Сеню, вылезающим в шлеме из люка бронетранспортера. Евреи участвовали в военных действиях не как евреи, а как жители Приднестровья.
Расскажу один характерный случай. В приднестровский город Дубоссары приехала делегация московской националистической газеты «День», которая теперь называется «Завтра», с целью «возложить цветы к могилам павших русских патриотов, защищавших Дубоссары». Их встретил мой друг, один из руководителей обороны, председатель городского совета Александр Порожан, типичный приднестровец, в котором «перемешано много кровей», причем, что интересно, две его родные сестры живут в Израиле. Он, разумеется, повез членов делегации на кладбище, где накануне были похоронены трое бойцов — двое евреев и молдаванин. Московские «патриоты» оказались в полном замешательстве.
Приднестровье — твоя родина. А что ты делал в Чечне?
В период первой чеченской войны у меня было шесть командировок на Кавказ в качестве корреспондента «ЛГ». Но война в Чечне мне никогда не нравилась. В Приднестровье все было понятно: за что люди воюют, что они защищают... Я не особенно интересовался политическими вопросами, мне они были просто неинтересны. Пришли люди с оружием на землю, где жили мои родные и близкие, чтобы установить свой порядок. Папа и мама ближе любой, даже самой замечательной, идеологии, не так ли.
В Чечне многое не понятно. Конечно, как журналисту, который имел доступ ко всякой информации, в том числе и закрытой, мне известно немало. Не ясно главное: какова цель этой войны? Как Россия намерена строить свои взаимоотношения с народом, совершенно не адаптированным к российской культуре?
Впервые ты побывал в Израиле в 1995 году в составе группы литераторов, участвовавших в российско-израильском альманахе «Перекресток — Цомет». Что для тебя Израиль со всеми его проблемами: некое иностранное государство в ближневосточном регионе или нечто больше?
С тех пор я был в Израиле семь раз. В 1996 году туда уехали мои родители. Там могила моей мамы. Там живет моя сестра с мужем и двумя дочерьми. Все они прекрасно интегрировались в израильскую жизнь. Старшая племянница скоро пойдет служить в армию. Младшая лучше говорит на иврите, чем по-русски, к сожалению. Одним словом, все мое Приднестровье перебралось в Израиль. Разве же я могу воспринимать Израиль как некое иностранное государство! Естественно, я внимательно слежу за происходящими там событиями, часто трагическими, очень переживаю и постоянно звоню своим.
В Израиле я чувствую себя уютно, несмотря на то, что не знаю языка. Впрочем, я уже могу задать какие-то элементарные вопросы прохожим на улице. Я очень люблю общаться с коренными израильтянами, с молоком матери впитавшими ивритскую, библейскую культуру. Но, к сожалению, у меня сложились не простые отношения с некоторыми моими прежними товарищами, не желающими осваивать израильскую культуру, но уже умудрившимися забыть культуру российскую. Я еврей, но я русский поэт. Мне дорог Израиль, но мне дорога и Россия, потому что здесь живут мои читатели, и я пишу на русском языке.
Ефим, есть ли возможность встретиться сегодня с тобой на газетной полосе какого-нибудь доступного читателям издания?
Конечно. Два года назад я ушел из «Литературной газеты». Не могу сказать, что меня мучает тоска по газетной работе. Но надо постоянно держать профессиональную форму, да к тому же время от времени хотелось бы излагать свою позицию по самым разным вопросам на газетных страницах... Мне кажется, что многие актуальные темы я могу осветить по-своему, исходя из своего собственного опыта… Так что все желающие могут читать мою именную колонку два раза в месяц по субботам в газете «Время М Н», ежедневного издания «Московских новостей».
Успехов тебе в творчестве! И мира твоей семье!
2001