Леонид Гомберг
Поиск по сайту...
Леонид Гомберг
Леонид Гомберг

pristavkin

 

Суд Совести

Председатель Комиссии по помилованию при Президенте РФ писатель Анатолий Приставкин дает интервью специально для газеты «Время» (израильского русскоязычного издания, Тель-Авив)

 

Единственная вывеска, которую мне удалось обнаружить на уныло сером — бетон и стен-ло— здании неподалеку от улицы Ильинка (бывшая Куйбышева): «Подъезд номер 20»… Хотя во всем строении был только один подъезд.

Дотошная охрана. Бесшумные лифты. Безликие двери с номерами. Ковровые дорожки, съедающие даже негромки шелест шагов. Цитадель бюрократической мощи рухнувшей империи.

Меня пригласили в кабинет, мало чем уступающий по габаритам средней величины спортивному залу, — мне еще не доводилось видеть такого, разве что в кино.

 

Анатолий Игнатьевич, вы, всеми любимый писатель, создавший незабываемую книгу "Ночевала тучка золотая" — и эти коридоры... охрана... кабинет... Как все это далеко, должно быть, от вашего творчества! Что означает эта декорация?

 

(Хозяин кабинета приветливо усадил меня за маленький столик в стороне от главного, богатырски-бюрократического, предназначенного для разносов и совещаний, сам сел напротив, и как-то очень по-доброму, застенчиво, почти по-детски посмотрел на мою растерянную физиономию.)

 

— Этот кабинет принадлежал бывшему министру внутренних дел Пуго. Здесь происходили страшные дела, совершались гражданские казни неугодных чиновников. Вон там,  видите, остался даже след от трибуны.Тут был очень тяжелый воздух... Мне пришлось даже пригласить священника, чтобы освятить помещение. Просто невозможно было работать. Сейчас другое дело, вы сами в этом скоро убедитесь.

А оказался я здесь по инициативе и настоятельной просьбе известного правозащитника Сергея Ковалева, который сейчас руководит комитетом по правам человека в Верховном совете России.

Предыдущий состав комиссии по помилованию состоял сплошь из чиновников, в основном членов президиума Верховного совета. В нее входил министр юстиции, представители прокуратуры. Другими словами, кто осуждал, те же и казнили... Чиновники, где надо, ставили галочки, а члены комиссии раз или два в месяц собирались и подписывали — решали судьбы.

Дальше такое положение терпеть было невозможно. После августовских событий 1991 года Ковалев договорился с Ельциным о формировании принципиально нового состава комиссии. Но прежде всего, нужно было найти председателя.Обращались к Адамовичу, Кондратьеву, Искандеру. Все люди занятые, немолодые, нездоровые. Обратились но мне.

Я очень долго отказывался. Но, видимо, «опытный зек» Ковалев почувствовал во мне какую-то мягкость, не такую решительность, как у других, — не знаю. Он продолжал настаивать. Он сказал: «Заключенные ждут! Комиссии сегодня нет, может быть, за это время кого-то казнят — думайте!"

Ну вот.

Я предложил стать членами комиссии Фазилю Искандеру, Булату Окуджаве. Они согласились со мной работать. Чуть не половина комиссии — писатели, мои друзья. Восьмидесятипятилетний Лев Разгон — самый энергичный человек в комиссии. Далее молодая журналистка Евгения Альбац из газеты «Московские новости», выступавшая еще тогда, раньше, против засилья КГБ. Священник отец Александр, ближайший друг покойного отца Меня. Несколько серьезных крупных юристов и психологов. Нет ни одного человека, кто состоял бы в комиссии формально.

Это изначально честные, авторитетные имена, чтобы все знали: комиссия неподкупна. У нас был прецедент: в одной из республик Средней Азии некая дама, будучи председателем такой комиссии, за один год стала миллиардершей! Но никто никогда не скажет, что Окуджава или Приставкин будут брать взятки. Любой зек знает: его судьбу решают только достойные, честные, известные люди.

Между собой мы называем нашу комиссию «Суд Совести».

 

В чем заключается процедура помилования?

 

— Есть две абсолютно разные процедуры — для «смертников» и для уголовников...

 

А «смертники» разве не уголовники?

 

— Смертники тоже уголовники, но мы это разделяем. Люди по-разному отбывают наказание, по-разному выходят с ходатайством, по-разному обсуждаются на комиссии. Поэтому мы разделяем дела на «общие уголовные» и «о смертной казни».

По общим уголовным делам правило такое: человек может ходатайствовать о помиловании, только отсидев половину срока. А то бывает и так: человек сел и через два дня уже пишет прошение...

При комиссии работает отдел — пятьдесят опытных юристов. Главная их задача — отсортировать дела, которые подлежат рассмотрению, написать в лагеря, чтобы прислали характеристики, потом сгруппировать в папочки и каждый вторник подавать на стол для рассмотрения комиссией.

Сейчас я вам покажу...

Вот такая папочка, где сгруппированы дела для рассмотрения на этой неделе. Вот само дело, полторы-две страницы: фамилия, семейное положение, чем болел, судился ли ранее, кем работал, состав преступления, сколько отбыл в заключении, как ведет себя, как работает, поддерживает ли связь с родственниками — все очень лаконично. Это мы и называем «общие уголовные дела». Таких ходатайств мы рассматриваем от семидесяти тысяч до ста тысяч в год.

Но бывают и исключения. Вот сейчас на моем столе лежит дело Чурбанова (замминистра внутренних дел, зять Брежнева, осужденный за взятки к длительному сроку лишения свободы — Л.Г.). Он еще не отсидел половины срока.

Все знают, что дело о взятках шито белыми нитками. Он виноват, но виноват во многом другом... Это была власть, неправедная брежневская власть. Но то, что ему пришили... Нет, мы не подвергаем сомнению решение суда. Комиссия по помилованию — внесудебный орган, у нас есть право на милосердие, и мы милуем.

Со смертниками дело обстоит совершенно иначе. Это уже не одна-две страницы. Это целая папка на каждого смертника: приговор, заключение прокурора, полные биографические данные, ходатайство о помиловании, медицинское заключение и другие документы. Это дело — в сжатом виде, но дело.

Самое интересное и самое важное для меня — это личное ходатайство о помиловании.

Молодой прокурор Смоленской области убил двух женщин — бухгалтера и кассира, —когда они везли зарплату для работников совхоза. Одна из них была его любовницей. Парень жесткой закваски — из комсомольских работников, состоял в одной из следственных бригад в Узбекистане...

В общем, первое его ходатайство произвело на комиссию отвратительное впечатление. Оно не только не свидетельствовало о раскаянии; наоборот, он писал как бы... свой своим: дескать, я с молодых лет по комсомольской линии, у меня заслуги, участвовал в соревнованиях, получал грамоты. Представьте себе: уже убив, он все напирал на «официальную линию»— меня не должны трогать, я такой же, как вы, мы — свои люди.

Мы отложили это дело в сторону. Прошел год. Все это время он переписывался с членом комиссии отцом Александром. И вот на одном из заседаний отец Александр зачитал нам его письмо. Это был совсем другой человек, уже не было никаких значков и грамот, человек вдруг заговорил о Боге, этот комсомольский мальчик, вы представляете?! И это было совершенно искренне.

 

Значит, до тех пор, пока вы не примете решения, смертный приговор не может быть приведен в исполнение?

 

— Ни в коем случае. Уникальная ситуация: смертник не подает ходатайств о помиловании — все равно без решения комиссии он не может быть казнен. Раз он не написал прошения, значит считает свое дело безнадежным, или не верит в нас, или считает решение суда настольно несправедливым, что в знак протеста не пишет нам. Все это важные факты для комиссии.

Иногда дела, по которым люди могли бы быть расстреляны, мы просто откладываем, потому что никто нас не лимитирует по времени. Он может сидеть и год, и два, и пять. Он сидит в камере смертников, но он живет.

 

Но ведь это страшно! Изо дня в день человек ждет решения своей участи. Каждый день его могут казнить. Это совершенно невозможно вынести!

 

— Вы ошибаетесь. Да, они сидят в камерах смертников. Но одиночных камер уже давно нет — слишком много народу скопилось. Поверьте, их «телефон» работает лучше, чем кремлевская вертушка на моем столе. Они все знают о нас, они знают обо всех, кто работает в комиссии... Они знают про нас больше, чем мы знаем про себя. От этого зависит их жизнь.

 

Вы помиловали убийцу. В итоге рано или поздно он оказывается на свободе и совершает новое убийство. Вас не пугает сама мысль о подобном развитии событий?

 

— Помилование смертника не означает его освобождения. Мы оставляем жизнь, но после этого он должен еще многие годы сидеть в лагере. Причем первые десять лет он не может рассчитывать на смягчение своей участи. Если за эти годы у него все будет нормально, по лагерным меркам, вот тогда может начаться новый пересмотр. Но это будет уже другой человек.

Зная наши лагеря, я могу с уверенностью сказать, что 10-15 лет — это почти крайний срок, после которого человек может выйти на волю живым.

Да, был очень тяжелый случай: мы помиловали преступника по общему уголовному делу. Еще в заключении он узнал от своего солагерника о двух старухах, которые живут где-то в деревне и имеют какие-то сбережения. Освободившись, он поехал прямо туда и убил этих несчастных бабушек,забрал какую-то мелочь, колечки там, деньги, что в чулке хранились. Мало того, по пути он убил третью старуху. Этого простить нельзя. Здесь нам пришлось быть более жестокими. Хотя, я убежден, в наших устах слово «жестокость» не может существовать даже по отношению к таким, как Чикатило (сексуальный маньяк, совершивший множество зверских убийств, приговорен к высшей мере наказания — Л.Г.).

Есть дела, после которых не можешь найти себе места, они остаются в памяти, долго-долго не можешь прийти в себя...

 

Значит, убийца все-таки чаще всего приговаривается судом к смертной казни?

 

— Да что вы! Среди общих уголовных дел не менее трети об убийствах. Россия погрязла в убийствах! Убийца может получить всего четыре-пять лет...

 

— Но почему?

 

— Очень просто. Сидят два человека и выпивают, один другому говорит: жигулевское пиво плохое, чешское лучше. Другой говорит — нет, наоборот. А первый:ах ты такой-сякой, гад! Берет нож и убивает.

Все такие дела начинаются одинаково —«сидели и пили». Каждое дело начинается с этих слов. Отец выясняет отношения с сыном с помощью ножа. Пьяная мать убивает топором дочь. Дочь душит в постели мать. Все это в пьяном виде. Сперва пили, потом начинают выяснять отношения. Отец стреляет в сына из винтовки. Сын убивает отца топором. Все начинается одинаково: сидели и пили, сидели и пили! Девяносто процентов таких дел.

Что с таким человеком делать? Он никогда до этого не убивал и никогда после этого не убьет. Это был эмоциональный взрыв на почве пьянки.

Вот на выбор — любое дело: «Восьмого марта нетрезвые А-в и К-й пошли домой к сожительнице А-ва П-ой, где находился неизвестный мужчина. После распития спиртных напитков (Вы слышите!Я открыл первое попавшееся!) во время возникшей ссоры А-в нанес неизвестному мужчине удары ногами, утюгом и убил...»

Восемь лет сидит, еще год остался.

Каждое дело начинается одинаково. Это самое страшное. Россия буквально погрязла в этом ужасе. Страшны не те десятки, ну пусть даже сотни убийц-«смертников», а сотни тысяч вот этих самых общих уголовных дел.

 

И все-таки окончательное решение о помиловании принимает президент...

 

— Конечно. Все прошения поступают на имя президента. Комиссия — это только со-вещательный орган: или президент верит нам, или не верит. В принципе, он может выразить нам свое недоверие, но на то,чтобы прочесть все эти дела, времени у него все равно не хватит.

 

Анатолий Игнатьевич, как можно совместить весь этот кошмар, о котором сейчас шла речь, с нормальной творческой работой писателя?

 

— Психологически для писателя — это пропасть без дна, в которую заглядываешь и ужасаешься. Есть дела, после которых не спишь несколько ночей. Но у меня есть отдушина — мое моральное удовлетворение: если как писатель свой долг перед Богом я не совершил, то я выполнил его, может быть, тем, что выпустил несколько сот человек на свободу.

Конечно, хотелось быписать новый роман... Но не сейчас. Потом напишу… может быть. Если жизни хватит.

Во всяком случае, когда я предстану перед Господом Богом, я скажу: я это сделал...

Я верю в знаки судьбы.

 

Вот какая мысль пришла мне в голову, когда я уходил из этого мрачного бетонного здания: а все-таки, что ни говори, но если в кабинете Пуго сегодня сидит Приставкин,может быть, еще и не все потеряно для России? А? Как вы думаете?

 

 «Время»,

 25.6.1993