«Мне снятся гетто и лагерь»

Мария РОЛЬНИКАЙТЕ, известный санкт-петербургский прозаик и публицист, родилась в Литве. Во время немецкой оккупации оказалась в Вильнюсском гетто, а затем в нацистских концлагерях Штрасденхоф и Штутхоф. После освобождения вернулась в Вильнюс, где в начале шестидесятых годов опубликовала автобиографическую повесть «Я должна рассказать», принесшую ей широкую известность. К началу девяностых годов книга вышла 23 изданиями на 18 языках. В основе повести лежит подлинный дневник, который девочка вела на идише в гетто и концлагерях, и многие исследователи сравнивают произведение Рольникайте с «Дневником Анны Франк». В 70-90-е Мария Рольникайте издала еще несколько книг, посвященных событиям Второй мировой войны. В новой документальной повести «Это было потом», вышедшей в шестом номере журнала «Звезда» за этот год, рассказывается о событиях, произошедших с автором после освобождения из лагеря.

—Читая ваши книги, с горечью понимаешь, что семья Рольникас может по праву считаться типичной еврейской семьей Восточной Европы, поскольку в полной мере испытала на себе действие двух страшных исторических сил уходящего столетия — фашизма и коммунизма. В этом веке литовское еврейство в буквальном смысле оказалось между молотом и наковальней истории...

—23 сентября — в этот день было ликвидировано Вильнюсское гетто — в Литве отмечают День геноцида литовского еврейства. Указ об этом был подписан еще президентом Бразаускасом. На улицах вывешивают государственные флаги с черными ленточками. Не знаю, насколько литовцы в восторге от этого, но теперь это происходит ежегодно. В прошлом году кэтому дню было приурочено открытие выставки, посвященной Анне Франк, в литовском сейме. Меня пригласили на церемонию открытия, я на ней выступила. Потом все собрались в резиденции президента, где состоялось награждение литовских Праведников мира.

В этом году 23 сентября в Вильнюсском еврейском музее будет открыта выставка, посвященная нашей семье. В самом деле, по нашей семье XX век прошелся во всех своих самых ужасных проявлениях. Бабушка скоропостижно скончалась после того, как советская власть ликвидировала ее небольшой магазинчик: национализировали буржуазную собственность. Дедушку расстреляли немцы. Дядя погиб во Франции: он был взят в заложники одним из первых как участник Сопротивления. Кстати, он был единственный еврей среди двенадцати расстрелянных тогда заложников. Еще один папин брат, который держал вместе с бабушкой магазинчик, был выслан в Сибирь. Папа воевал на фронте. Мама, сестренка и братик погибли в результате акций в гетто. Сестра тоже была в гетто, но ее спасли. Я дала много материалов для экспозиции и собираюсь побывать на открытии выставки.

—Ваша новая повесть «Это было потом» воспринимается как естественное продолжение первой книги «Я должна рассказать». Что это — документальное повествование, мемуары или все-таки беллетристика? Иными словами, в какой мере там присутствует художественный вымысел?

—Это документальная повесть. Все факты, фамилии и имена подлинные. Я долго над ней работала, почти девять лет. У меня было написано двести страниц, когда я поняла, что получается что-то не то. И тогда я уничтожила текст и начала с нуля. Мне хотелось как можно меньше говорить о себе, мне казалось, что я выступаю как свидетель, показываю «социальный срез» тех явлений и событий, участником которых мне пришлось стать. А мои первые читатели в Комарове говорят: «Боже мой, Маша, сколько тебе пришлось пережить!» А мне казалось, что я тут ни при чем, что рассказ ведется от первого лица только потому, что я являюсь живым свидетелем тех событий. К тому же следует учесть, что журнальный вариант повести опубликован в сильном сокращении. Хотелось бы, конечно, чтобы до читателей книга дошла в полном объеме. А может быть, и под одной обложкой с моей первой книгой «Я должна рассказать». Ведь, несмотря на большие тиражи нескольких изданий, ее давно нет в магазинах. Я сама по букинистам ходила: в продаже ее нет.  (Обе повести Марии Рольникайте действительно вышли под одной обложкой в книге «И все это правда», С-Пб, «Золотой век», 2002 — Л.Г.)

— Интересно, а что не вошло в журнальный вариант?

—Не вошло начало: эпизоды жизни сразу после освобождения из лагеря. В тот вечер солдаты, освободившие нас, пели песни. Это были первые советские песни, которые я услышала: «Махорочка-махорка», «На позицию девушка провожала бойца» и другие. Я помню свое ощущение: теперь меня уже больше не убьют. А на следующий день после нашего освобождения умерла одна из наших девушек. И это было страшно. Вот что поразительно: в лагере умирали постоянно; меня саму избила до полусмерти надзирательница. А тут это произвело страшное впечатление... И непонятно было, где хоронить. В лагере такой проблемы не было. Выносили из барака, проезжала телега с высокими бортами... Но солдаты обещали похоронить рядом с павшими бойцами.

Ну, а потом дорога домой. Я вот сейчас смотрю на товарные вагоны и удивляюсь, как мы ехали на крыше девять суток. Приехала с жутким плевритом. Ехали через всю Польшу, поезд больше стоял, чем ехал. Потом мы оказались в эвакопункте в Белостоке. Нары уже были с матрацами и одеялами. Нас кормили. Я там трое суток проспала.

Обсуждали вопрос о поездке в Палестину. Говорили, что какой-то человек приезжает из Палестины и нелегально переправляет через Румынию. И вот были эти дискуссии: куда ехать? Одни говорили: как можно вернуться туда, где нас убивали; а вдруг появится новый Гитлер? Другие возражали: там, в Литве, возможно, осталась семья, да и жить нужно там, где находятся могилы родных. У меня такого вопроса не возникало. В Белостоке на вокзале я встретила нашего дворника, который, впрочем, меня не узнал: я была в деревенском платке, в куцем пальтишке, прожженном утюгом. Он мне сказал, что видел моего отца живым, и больше никаких вопросов у меня не было. Он же рассказал мне, что сестра тоже вроде жива. Я еще думала, может, и мама вернется... Но это уже было самоутешением.

—Мария Григорьвна, сегодня нередко можно услышать разговоры о том, что мы очень много внимания уделяем тем евреям, которые прятались от немцев в подвалах, вместо того, чтобы говорить о героях, сражавшихся с фашизмом с оружием в руках. Что вы об этом думаете?

—Первое время мы все были просто ошарашены. А к новому, 1942 году, уже появились листовки, уже была подпольная организация, стало организовываться сопротивление. Многие не могли уйти в партизанские отряды из-за семьи. И потом, не так просто было уйти. Евреев без оружия в отряды не брали. Просто идти в лес? Подруга моей сестры, Мирра, пошла вместе с одним парнем вести переговоры с бело-поляками или с литовцами, точно не известно. Их убили и сунули под лед. Учтите, среди партизанских отрядов были просоветские, были, кстати, и чисто еврейские. Но были и польско-литовские отряды, которые не желали ни немцев, ни советских. И евреев туда не принимали. В одной из моих повестей эта тема затронута. Очень легко быть судьей. Когда люди воевали на фронте, у них было совершенно другое самоощущение. Мой папа хотел с первых дней уйти на фронт, но его не брали, потому что к выходцам из Литвы, в том числе и к евреям, доверия не было. Говорили: мол, они стреляли отступающей Красной армии в спину. Папа полгода преподавал на юридических курсах. Только потом его взяли, и это при отличном знании немецкого языка.

—Каковы ваши творческие планы теперь, после того как книга завершена?

—Я еще не пришла в себя после работы. Хочется что-то еще делать... Но скажу честно, я очень устала от этой темы. У нас в Питере больше трехсот бывших узников гетто и концлагерей. Правда, таких, как я, которые хлебнули все четыре года войны, не так много. Многие из этих людей, те, кого я знаю, стали врачами, инженерами, учителями — получили нормальные профессии и давно живут нормальной жизнью. Я же всю жизнь продолжаю пребывать в войне. Все мои повести в той или иной мере связаны с войной, с гетто, с концлагерем, с Холокостом. О современной жизни я ничего не пишу. И это очень изматывает. Я не вылезаю из этой темы, из этих проблем. В прежние годы при Союзе писателей было так называемое Бюро пропаганды советской литературы, которое устраивало встречи писателей с читателями. У меня было более трехсот таких встреч. И на каждом из этих выступлений я всякий раз должна была возвращаться в лагерь или в гетто.

 В Петербурге вот уже в течение семнадцати лет отмечается День Холокоста. На Еврейском кладбище традиционно проходит траурный митинг. И семнадцать раз я выступала на нем, ни разу не повторившись. Поверьте, это очень тяжело. Для меня это не простой разговор. Я ведь не просто вспоминаю, я оказываюсь в том времени. Оно от меня никуда не ушло. Мне до сих пор снится лагерь...

(МЕГ) №32, 2000