«Это не пуля в теле — это я так живу…»
Очерк жизни и творчества
(Из книги «Война и Мир Юрия Левитанского ,М.1997)
1
Традиционное советское литературоведение огульно причисляло Юрия Левитанского к «обойме поэтов фронтов ого поколения». Оставив в стороне воинственную терминологию, отметим лишь, что поэт, коли он Поэт, никогда не вмещался ни в какие списки, реестры и циркуляры. В полной мере это относится к Ю. Левитанскому, сделавшему для русской поэзии бесконечно много, — не количественно, а качественно.
Преобладающая форма его творческого наследия — «книга стихов», самодостаточное цельное произведение с четко обозначенным структурным построением, единое по мысли, а порой — и по фабуле, как, например, «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981). Таких книг он написал не много — всего семь. Наиболее известная среди них — «Кинематограф» (1970).
Композиторы и барды часто пишут песни на его стихи; все они быстро запоминаются и порой годами не сходят с дисков, аудиокассет, да и просто частенько звучат под гитару на вечеринках и у туристских костров. Песни его перебрались даже через Средиземное море: израильские барды поют их не только по-русски, но и на иврите.
Особняком в творчестве Ю. Левитанского стоит сборник оригинальных пародий на стихи современных поэтов — «Сюжет с вариантами» (1978), слагавшийся в течение долгих лет. Невнятно оцененный критикой, он, по существу, является уникальным явлением российской словесности.
И наконец, важной стороной его творческой работы предстают многочисленные поэтические переводы. Особенно усердно он переводил поэтов стран Восточной Европы. Собранные в книгу «От мая до мая» (1975), они были высоко оценены еще Константином Симоновым, назвавшим Ю. Левитанского поэтом «чуткого таланта». Вершиной его переводческого мастерства представляется русская версия «Эпифаний» (1977) латышского поэта Иманта Зиедониса.
Самым полным собранием сочинений Ю. Левитанского долгое время оставалось «Избранное» (1982), куда вошли все основные произведения поэта, написанные к тому времени. Дальше последовала «пауза», если угодно пропасть в 13 лет, длившаяся до самой его кончины: в этот период Ю. Левитанский опубликовал всего одну новую книгу «Белые стихи» (1991).
Только в 1996 году с помощью российского предпринимателя и мецената Ильи Колерова удалось, наконец, осуществить новое издание избранных сочинений поэта «Меж двух небес». Но увидеть «готовую» книгу ему не пришлось: она была подписана в печать 25 января, в день его кончины. Впрочем, следует, конечно, считать эту книгу последним прижизненным изданием поэта: он сам был ее составителем, сам нашел название, сам работал с версткой…
Место Юрия Левитанского в русской поэзии XX века еще предстоит определить историкам и литературоведам. Сам же он категорически возражал против построения поэтов по некоему ранжиру и калибру. Он говорил, что вся большая русская поэзия от Державина до Самойлова размещается на одной книжной полке, и если уж поэт на эту полку взошел, разговоры на уровне «хуже — лучше» или «первый — десятый» неуместны.
2
Ю. Д. Левитанский родился в 1922 году в городе Козельце на Черниговщине в ассимилированной еврейской семье. «Папа знал всего несколько слов на идиш, — рассказывал Юрий Давыдович, — мама не знала почти ничего, а я тем более». Жили они бедно, нуждались порой в необходимом, особенно после того, как однажды, уже после рождения сына, их начисто обокрали, вынеся из дома почти все, что только можно было унести.
В поисках лучшей доли семья частенько переезжала с места на место, и, когда мальчику исполнилось три года, они уже жили в Киеве. Потом отцу удалось найти работу на одной из донбасских шахт, и семья переехала в небольшой шахтерский поселок на руднике: всего несколько домов в степи. Вскоре, однако, они перебрались в столицу шахтерского края город Сталино... «Как мы жили в этом городе? — вспоминал Левитанский.— Глинобитные домики без всяких удобств, с общим туалетом на шесть-семь домов, который виднелся где-то вдалеке... Воду таскали за три квартала...»
Там, в Донбассе, будущий поэт пошел учиться в украинскую школу: у него было два родных языка — русский и украинский...
Окончив десятилетку, Юрий Левитанский уехал в Москву и в 1939 году поступил в ИФЛИ — Институт филологии, литературы и истории — «красный лицей», призванный готовить кадры советской гуманитарной элиты.
Как это обычно случается, намерения властей так намерениями и остались: из всех ифлийцев только один Александр Шелепин, будущий шеф КГБ, недоброй памяти «Железный Шурик», достиг «степеней известных» в послевоенной иерархии госпартноменклатуры.
Мы не знаем судьбы, уготованной Павлу Когану, талантливейшему поэту, по свидетельству Левитанского, «образованному и умному человеку». Он не вернулся с войны. Мы не знаем, что ожидало Кульчицкого, Отраду, всех остальных, кто остался на той войне...
Но зато мы знаем, что имена Твардовского, Слуцкого, Гудзенко, Самойлова и младшего среди них Левитанского означают сегодня не только высокий художественный уровень современной российской поэзии, но и достойный уровень чести, который они сумели сохранить невзирая на так называемые неблагоприятные обстоятельства послевоенного развития страны — «культ», «волюнтаризм», «застой», «хаос» и прочая, и прочая, и прочая...
3
Юрий Левитанский непрестанно и мучительно думал о прошедших годах. Не раз и не два он заявлял журналистам и просто окружающим его людям, что намерен писать мемуары. Иногда казалось, что он вот-вот «разгребет завалы» на своем рабочем столе и засядет за новую, неожиданную для нас и необходимую для него работу.
Но время шло, а он все не принимался: в последний момент ему что-то обязательно мешало, что-то не складывалось, и он оставлял свои намерения на будущее, понимая, что жизнь коротка, что она неумолимо проходит,— и оттого мучился еще больше...
«Прямо скажу: прозу обожаю. Писать прозу для меня блаженство,— говорил поэт в 1981 году.— У меня есть вещи, к сожалению, незавершенные... писал, да так и не дописал. Для писания прозы требуется какая-то иная форма существования, а моя жизнь все как-то складывалась так, что сидеть за столом регулярно не удавалось... А годы, как известно, к суровой прозе клонят, а я все тешу себя надеждой, что все-таки завершу это, завершу то...»
А это уже в 1992 году: «Об этом (о друзьях-поэтах.— Л. Г.) надо писать... Грех, что я до сих пор этого не сделал. Давно надо было... А о тех, кого уже нет в живых,— тем более: о Самойлове, о Гудзенко — я этого не сделал...»
А вот — в мае 1995-го, не многим более чем за полгода до смерти: «Это, конечно, грех, что у меня нет стройно записанных воспоминаний... Я все надеюсь — авось-авось...»
Эти невеселые мысли посещали Левитанского так часто, думал он о своей прозе так долго, напряженно и безнадежно, что в голове его, в сердце годами жили целые новеллы, может быть, повести о годах минувших, о друзьях-товарищах, о судьбе России, о месте поэзии в ее истории... От частого повторения своих идей окружающим его людям скелет этих «историй» все более обрастал подробностями: так складывались законченные сюжеты, некоторым он даже придумал название...
«За четыре года войны прошел я от Москвы до Праги. Крайние точки этого пути я мог бы назвать так: «Снег сорок первого года» — «Сирень сорок пятого года»...» («Я не участвую в войне...»//Литературная газета. 1995, 12 апреля.).
4
На войну Левитанский пошел едва ли не с первого дня, только что сдав экзамены за второй курс. Его часть вошла в Москву в октябре 1941-го и заняла оборону на рубеже Белорусского вокзала. Позже, уже в ноябре, их забросили в район Волоколамска. Потом в декабре Левитанский участвовал в наступлении советских войск под Москвой. А дальше были Синявинские болота на Северо-западном фронте, Украина, Бухарест, Братислава… Свой боевой путь молодой лейтенант закончил в Праге.
А семья Левитанских встретила войну в Донецке. Глава семьи….. по словам Юрия Левитанского, «был великий оптимист» и верил, что немцы не дойдут до города. Родители с младшим братом Юрия Давидовича Анатолием решились тронуться в путь, когда немцы были уже на окраине Донецка. Рано утором они вышли из дома и отправились в дальний путь к сестре отца Надежде, жившей во Фрунзе, куда она была сослана после ареста мужа. Они шли несколько месяцев через Украину и Кавказ, ночуя у случайных людей, голодали, мерзли, мокли под дождем, спасались от бомбежек. С тех пор Анатолий от нервного стресса начал грызть свои пальцы, его даже оперировали. В возрасте двадцати лет, едва окончив университете, он утонул в притоке Ангары Иркуте, — его опознали через десять дней по искалеченному суставу пальца.
…В начале лета 45-го все подразделения 53-й Армии, где проходил службу лейтенант Левитанский, погрузили в эшелоны и отправили на дис¬локацию в Одесский военный округ. Но в судьбу молодого поэта и недоучившегося филолога со свойственной ей бесцеремонностью вмешалась большая политика, и Левитанский вмес¬то Одессы оказался в Монголии — на «малень¬кой» войне с Японией... Лишь спустя несколько месяцев его перевели в Иркутск, в состав Восточно-Сибирского округа, где он оставался на боевом посту еще почти два года.
В Иркутске Левитанский неудержимо рвался «на гражданку»... Да и местные писатели желали иметь в своих рядах молодого поэта-фрон¬товика, бывшего ифлийца. За дело взялся Георгий Марков. Он начал бурную переписку с Москвой, которая закончилась тем, что от московских на¬чальников последовал решительный ответ: решай¬те судьбу лейтенанта Левитанского на месте. Молодого поэта вызвали в военкомат и начали уговаривать… Но тот был непреклонен. «Я ушел добровольцем на войну, а теперь война кончи¬лась», — говорил он.
Ехать ему было некуда, пришлось остаться в Иркутске: снял угол — ку¬хоньку с печкой…
С помощью Г. Маркова ему удалось устроиться на работу завлитом в местный театр музыкальной комедии, да еще получить комнату в гостинице.
Вскоре после демобилизации в 1947 году Левитанский отправился за родителями во Фрунзе. Он был потрясен: они спали полуголые на земляном полу. Пришлось срочно забирать их в Иркутск. Кроме основной работы Левитанский подрабатывал в окружной армейской газете «Советский боец», работал во всех жанрах, в том числе, писал страничку солдатского юмора, за что и получал свои гроши. Долгое время он ходил в шинели, мечтая съесть целиком буханку хлеба. По словам Левитанского, его жена Марина «пришла с портфельчиком». Материально жизнь была очень тяжелой.
В 1948 году в Иркутске вышла в свет первая книга поэта «Солдатская дорога».
5
Без сомнения, правы критики, назвавшие Ю. Левитанского «поздним поэтом». Да и сам он не раз говорил об этой своей «творческой особенности». Вообще поэтический возраст — одна из тех проблем, над которыми он размышлял непрестанно: «Говорят: поэзия — удел молодых. А я хочу написать о том, чем никто почему-то не занимается: о поэзии стариков, поскольку лучшая поэзия второй половины XX века — это поздний Пастернак, поздняя Ахматова, поздний Твардовский, поздний Самойлов. Это феномен нашего времени. В XIX веке один Тютчев как исключение, в XX — почти правило».
Впрочем, это свойство его таланта нисколько не отменяет очевидного факта: среди стихов поэта, датированных 1940 годом, есть прекрасные строки, которые в полной мере обнаруживают будущего мастера.
«Позднее дыхание» не просто факт биографии Ю. Левитанского, это отличительная черта его творчества: зрелость мысли, взвешенность оценок, глубина его размышлений, скупость его поэтической музы — все это имеет в своей основе не раз подмеченную критиками и вполне очевидную для его почитателей поздность.
В самом деле, в пору, когда вышел в свет «Кинематограф», первая книга, принесшая Левитанскому широкую известность, поэту было уже около пятидесяти... Формально охватывающее весь полный «годовой» цикл развития человека и человечества повествование начинается именно с лета — зрелой поры, а оканчивается — весной, возвращением в детство и юность, да и «воспоминания» проходят сквозь ткань книги в «обратном порядке» — от послевоенных скитаний повзрослевшего мужчины к раннему детству, почти еще бессознательному. Даже его знаменитая «долгая строка» впервые во всем своем блеске появляется лишь в книге «День такой-то» (1976) на шестом десятке лет...
И в жизни его все случалось поздно, все — наоборот, в обратном порядке: отцом, притом многодетным, стал после пятидесяти, после шестидесяти — влюбился, как школьник, лишь после семидесяти обрел какую-то социальную стабильность!
Да и первое свое московское издание — «Стороны света» (1959) поэт осуществил только в тридцатисемилетнем возрасте — на сакраментальной поэтической дате, воспетой еще В.Высоцким —«на цифре 37». Можно, таким образом, утверждать, что «ранний» Левитанский начался после тридцати семи — в том возрасте, когда ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Блока, ни Есенина, ни Маяковского в живых уже не было.
6
Начало московского периода в творчестве «позднего поэта» Юрия Левитанского пришлось на шестидесятые годы… Однако Левитанский не был «шестидесятником», как не был он ни «пятидесятником», ни «семидесятником», как не был вообще никаким «ятником», «остником» или «нистом».
Всплеск общественного самосознания на рубеже 50—60-х годов, известный под названием «хрущевской оттепели», похоже, вовсе никак не отразился на творчестве поэта. Как это случалось прежде и как это будет потом, его поэтические книги явились плодами долгих и трудных раздумий над многими общественными процессами, которым он был свидетель. Итоги его творческого труда были тем формально малым конечным результатом, который остается после решения трудной и громоздкой математической задачи... Может, они были даже не результатом, а просто побочным продуктом его мучительных усилий.
Вот, например, в книге «Земное небо» появляется искусственный спутник земли («Бип-бип»). Но при этом нет там цветистого разглагольствования — в духе времени — о великих свершениях, о победе разума, нет и восхищения технологическим прогрессом или, наоборот, негодования по поводу его неминуемых издержек. Детище прогресса видится ему (просто невероятно — начало 60-х!) одиноким ребенком, потерявшимся в сумраке вселенской чащобы, маленьким, несчастным, тщетно силящимся докричаться до некоего высшего разума...
«Пятидесятые,
шестидесятые,
словно высоты, недавно взятые,
еще остывшие не вполне,
тихо сегодня живут во мне, в глубине», — писал поэт.
Поэтический бум «шестидесятников», когда из ставшего вдруг тесным Политехнического поэты вышли на стадионы, вообще никак не затронул Юрия Левитанского. Он неоднократно подчеркивал, что подлинного интереса к поэзии у публики тогда не было, да и быть не могло. Поэзия «шестидесятников» в значительной мере служила компенсацией отсутствия некоторых общественных форм политической жизни страны, в особенности свободной прессы. Левитанский полагал, что такая функция поэзии не свойственна в принципе, а поэтому участие, скажем, Ахматовой, Заболоцкого, Арсения Тарковского в этих вечерах было немыслимо по определению.
Поэт не уставал повторять: настоящая, подлинная поэзия мало зависит от того, что происходит в политике; в каждом десятилетии любой эпохи — самом тяжелом, самом темном — мы обязательно обнаружим нескольких прекрасных поэтов... А что всегда были и есть поэты, приверженные, так сказать, «политической музе»,— не беда... Впрочем, очевидно, это не лучшее, что есть в российской поэзии.
7
Подлинное литературное признание принесла Юрию Левитанскому поэтическая книга «Кинематограф», которая и определила его судьбу как выдающегося российского поэта последней трети XX века.
«Кинематограф» — книга особая, очень похожая на поэму. Структура ее очерчена столь точно и строго, что за всем этим странным переплетением фрагментов сценария, воспоминаний и снов и впрямь проглядывает некое подобие сюжета. Принцип киномонтажа, неожиданно перенесенный Левитанским с экрана в поэзию, должен был, по мысли автора, не просто привнести в книгу многокрасочный иллюзорный фон, но и с помощью ограниченной в средствах поэтической формы развернуть целую жизнь человека.
Следующая книга Ю. Левитанского «День такой-то» была призвана осуществить прямо противоположную творческую задачу. Если «Кинематограф» явился широкой ретроспективой духовного становления и развития личности, то новая книга есть не что иное, как попытка поэта пристально вглядеться в один только день, в один час, даже в одно мгновение человеческой жизни. И снова — мы наблюдаем четкую организацию поэтического пространства книги, логическое, вполне естественное развитие поэтической идеи.
Кроме окончательного становления Ю. Левитанского как крупнейшего мастера русского стиха семидесятые годы преподнесли поэту и позднюю радость отцовства: в эти годы в семье родились три дочери, почти погодки, которые отныне и на всю жизнь становятся для него страданием и блаженством, вдохновением и мукой, первозданным, первобытным замесом восторга и страха.
Отражением этой сложной гаммы поэтического чувства стала его новая книга «Письма Катерины, или Прогулка с Фаустом», где автор вознамерился осуществить совсем уж невероятное: остановить и растянуть во времени и пространстве то единственное и неповторимое мгновение человека зрелой поры, которое не только позволяет зафиксировать настоящее, не только обозреть прошлое, но и предвидеть будущее...
Смутные 80-е неожиданно предоставили поэту великолепный трамплин для следующего лирического взлета. Тут, кажется, вмешалось само провидение: 63-летний мэтр во время отдыха на прибалтийском курорте влюбляется в 19-летнюю провинциальную студентку. Эта любовь озаряет теплым и лучезарным светом все последнее десятилетие жизни поэта. Осененный этим благостным чувством, Левитанский создает новую книгу «Белые стихи», которая, как оказалось, явилась его лебединой песней — прощанием с нами и завещанием нам, идущим вослед.
В 1990 году врачи рекомендуют поэту операцию по шунтированию сосудов. А поскольку в те годы в России только начинала всерьез развиваться кардиохирургия, операции такой сложности Левитанскому посоветовали делать за рубежом. Разумеется, стоило это не дешево, — таких денег у него не было. В самом деле, откуда у советского пенсионера (хоть и ветерана войны) могут они появиться при пенсии около полусотни долларов? На помощь пришли друзья, в прежние годы покинувшие Россию. Владимир Максимов опубликовал письмо, на которое откликнулись несколько человек, среди них Эрнст Неизвестный и Иосиф Бродский, который внес основную часть суммы. После всех волнений операция в Бельгии прошла успешно.
В начале 90-х поэт испытывает огромный энергетический прилив. Он приступает к работе над следующей книгой стихов. И самому поэту, и всем его окружающим ясно, что он находится на пороге какого-то нового творческого качества. Тот, предыдущий этап, был пройден: уже в «Белых стихах» он порой пытается докричаться до нас из какой-то ужасающей беспредельности грядущего...
Но произошло то, что произошло: ни времени, ни сил ему больше отпущено не было...
8
Наше знакомство состоялось в феврале 1977-го.
В ту пору я работал режиссером молодежной театральной студии при Доме пионеров и школьников Куйбышевского района Москвы. Студия наша «специализировалась» на поэтических спектаклях, или, как тогда модно было говорить, «поэтических представлениях» на манер популярного в то время Театра на Таганке. Мы выступали с музыкально-поэтическими программами не только на «родной» сцене, но и в школах, библиотеках, домах культуры. Поэзия Левитанского в нашем репертуаре присутствовала непременно... Как, впрочем, и стихи других любимых нами в ту пору поэтов — Б. Окуджавы, А. Тарковского, Д. Самойлова, Е. Евтушенко, Б. Ахмадулиной, А. Вознесенского.
И вот однажды мы решили через отдел пропаганды Союза писателей пригласить на наш большой поэтический вечер, весь сбор от которого должен был поступить в Советский фонд Мира, кого-нибудь из почитаемых нами мэтров... в качестве участников. Нам посоветовали обратиться к Тарковскому и Левитанскому.
На следующий день я позвонил Арсению Александровичу, и он совершенно неожиданно для нас согласился. С Левитанским дело обстояло сложнее: я явился к нему домой, чтобы передать нашу просьбу — что-то у него было не в порядке с телефоном. Он жил тогда неподалеку от станции метро «Бауманская» в весьма тесной квартире, обстановка которой, как мне показалось, сплошь состояла из детских кроватей разного размера. На руках у него покоилась младшая дочь Оля, которую едва ли не накануне доставили из роддома.
Левитанский вообще никогда не умел отказывать определенно, поэтому и тогда, при первой нашей встрече, он наговорил мне много чего-то такого, из чего можно было заключить, что вообще-то он не против, даже рад, но вот, мол, сами видите... На том вечере он так и не появился.
Но уже вскоре мы организовали вечер его поэзии, в котором он сам принял непосредственное участие. Небольшой зал Государственной республиканской юношеской библиотеке на Преображенской площади был набит до отказа. Мы представляли композицию по книгам «Земное небо» и «Кинематограф» с песнями, написанными на его стихи нашими студийцами под руководством педагога Юрия Челнокова.
Левитанский читал стихотворения из новой книги «День такой-то», только что вышедшей в свет в издательстве «Советский писатель» тиражом в 20 тысяч экземпляров, огромным по нынешним временам и совершенно смехотворным тогда — ее буквально смели с прилавков. Левитанский подарил книгу со своей собственноручной надписью нескольким счастливцам, в числе которых оказался и я. Зачитанная до дыр, она стоит у меня на полке по сей день. Вечер имел успех...
Вместе с Левитанским мы запланировали целую серию подобных вечеров, но не тут-то было... Не зря же его друг поэт Давид Самойлов в своей поэме «Последние каникулы» упомянул некоего «Л. Итанского», который «был заеден бытом»...
Юрий Давыдович так впоследствии рассказывал о первых годах своего нелегкого отцовства: «Своим детям я отдал десять лет своей жизни, я был для них и папой и бабушкой: стирал, убирался, варил суп... Стихам отводилась ночь: напившись крепкого кофе и накурившись до звона в голове, я садился за стол...»
В те годы Левитанского часто можно было видеть с авоськами — то возле дома на Безбожном, то у станции метро «Аэропорт», где жила его мама. Известный литературовед Александр Аникст, живший по соседству с Раисой Евдокимовной, после выходы одной из книг поэта даже написал ему: «Я-то считал Вас просто сетконосцем (выражение А. Аникста), а Вы, оказывается, замечательный поэт».
Узнав обо всем этом, наши студийцы решили взять над ним шефство: девочки помогали по дому, ходили в магазины, играли с детьми, ребята что-то ремонтировали в квартире. Видимо, это имел в виду Левитанский, надписавший на одной из своих книг, подаренных мне в ту пору, слова про то, что вовлечен «в общество людей очаровательных». Юрий Давыдович вообще отличался крайней отзывчивостью на какие-то, пусть даже мелкие, знаки внимания к себе.
В декабре 77-го мы ждали его прихода на День рождения нашей студии. Левитанский захворал, или его остановили какие-то очередные семейные невзгоды,— но у меня в числе самых дорогих реликвий хранится открытка, которую он направил нам, написав на ней несколько очень теплых, сердечных слов...
9
Наконец Левитанские переехали в просторную квартиру на углу Безбожного (ныне Протопоповского) и Астраханского переулков.
В первом подъезде этого длиннющего домины, из тех, что москвичи называют обычно «упавшими небоскребами», в четвертой и шестой квартирах поселились два замечательных поэта — Давид Самойлов и Юрий Левитанский. Они жили в квартирах, расположенных одна под другой: Самойлов на третьем этаже, Левитанский — на четвертом,— так что, если у Юрия Давидовича случались «бытовые наводнения», у Давида Самойловича они немедленно отзывались «потолочными протечками». А случалось такое, надо сказать, нередко: семья у Левитанского была немалая — супруга да три девочки, почти погодки, Катя, Аня и Оля. Старшая, Катюша, только что пошла в первый класс...
Однажды в канун Нового года Юрий Давидович обратился ко мне с необычной просьбой — устроить праздничные поздравления своим детям с Дедом Морозом, подарками, фотографом и прочими атрибутами новогоднего карнавала... Я согласился сразу и с огромной радостью. Больше того, я подбил нашу молодую студийную поросль разыграть в огромной квартире Левитанских новогоднюю сказку, загодя подготовленную к районным празднествам. На почетную должность Деда Мороза был утвержден уже упоминавшийся массивный и бородатый Юрий Челноков. А поскольку сказка была синтетической, я имел возможность заполучить себе почетную и непыльную роль Кота Базилио.
Сбор студийцев был назначен на квартире моего школьного товарища в сотне метров от места основных событий. Там мы предполагали переодеться, загримироваться, в костюмах пересечь двор и «с сюрпризом» войти в квартиру. Мы и в самом деле стрелой пронеслись по морозу в своих сказочных нарядах, повергнув в легкий шок население окрестных домов.
Кроме Левитанских на празднике оказались и Самойловы — Давид Самойлович, старшая дочь Варя и двое мальчиков. Были и другие соседские дети.
Когда после игр и конкурсов пришло время хороводов, после традиционной «В лесу родилась елочка» все разом вдруг запели «У зим бывают имена» Самойлова и «Диалог у новогодней елки» Левитанского: дети знали их наизусть и пели вместе с героями сказки...
Пока суд да дело, Левитанский и Самойлов удалились на кухню, и время от времени Юрий Давыдович заглядывал в свой огромный кабинет, где происходило действо, и осторожно подзывал: «Кот Базилио! А Кот Базилио! Можно вас на минуточку!» Пользуясь паузой, я исчезал за дверью, подходил к наскоро накрытому столу и опрокидывал стопку. Давно это было, но все участники праздника помнят об этом до сих пор…
Елка, праздник, именины,
день рожденья, Новый год.
Ольги, Анны. Катерины
бесконечный хоровод.
10
В последние годы своей жизни Левитанский особенно часто возвращался мыслями к своим детям. Сильнее других беспокоила его судьба младшей дочери Ольги. Едва ли не в каждом разговоре он вспоминал о ней. Жизнь старших девочек казалась ему в той или иной мере определившейся — эти уже встали на ноги, не пропадут... Ольга — другое дело. Судьба ее складывалась трудно: в силу некоторых ее свойств девочке было очень нелегко приспособиться к нынешней неустойчивой социальной среде. Левитанский это понимал лучше других. «Случись что со мной,— повторял он, как заклинание,— не знаю, как дальше сложится ее жизнь...»
Он придумывал для нее разные способы трудоустройства, по большей части совершенно нереальные, звонил знакомым и незнакомым, время от времени куда-то с ней ходил... То ему вздумалось устроить ее на курсы массажистов, потом возникли планы ее обучения цветоводству... Когда дело заканчивалось очередным провалом, Левитанский расстраивался, переживал, но надежды не терял.
В последние годы младшая дочь навещала его частенько. Левитанский всегда ждал ее трепетно: за несколько дней говорил, что вот, мол, такого-то и во столько-то должна прийти Ольга, покупал ей сладкое и на этот день отменял все дела. Приход детей всегда воспринимался им как событие первостепенной важности, к которому он непременно готовился...
11
В сентябре 1992 года я посетил Юрия Левитанского после многолетнего перерыва и обнаружил его в весьма тесной однокомнатной квартире неподалеку от станции метро «Щукинская», где он проживал вместе со своей супругой Ириной. Остались в прошлом многолетние скитания по друзьям и знакомым после того, как он оставил семью вместе с огромной пятикомнатной квартирой в Безбожном переулке. Настойчивые хлопоты, наконец, увенчались обретением нового жилья из муниципального фонда не без помощи тогдашнего мэра Москвы Гавриила Попова.
К своей неописуемой радости я застал Ю. Левитанского в пору творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой, как водится, в деталях не распространялся, но помимо своей воли мыслями всякий раз возвращался к ней. Левитанский уверял, что образ будущей книги возник перед его взором совершенно неожиданно — объяснить этого невозможно: просто явился некий звук, некое предчувствие, и сейчас он находится в «графоманском периоде», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом, вскакивает по ночам, записывает на улице, в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского шпиона.
Только спустя несколько лет, уже после кончины поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами — набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было начертано — «Книга Ирины».
По свидетельству вдовы поэта, Ирины Машковской, после очередного переезда в новый дом, в ноябре 1993-го, к своей прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием «Последний возраст»…
Собственно, кроме естественного желания проведать своего старого знакомого, вокруг которого с некоторых пор вился едкий дымок скандальных слухов, у меня была еще одна цель: представить личность и творчество Юрия Левитанского израильскому читателю, в большинстве своем выходцу из советской провинции, но не утратившему интереса к российской культурной жизни.
По итогам наших встреч я сделал два взаимосвязанных очерка «Жизнь моя, кинематограф» и «Каждый выбирает для себя», которые, однако, были опубликованы в сокращении под одним заголовком «Я был космополитом» в январе 93-го в еженедельнике «Калейдоскоп», пятничном приложении к тель-авивской газете «Время». Зато в новогоднем выпуске (1 января 1993 года) в том же «Калейдоскопе» вышел еще один очерк о Левитанском «Новый год в Безбожном».
Российскую прессу в те годы занимали совсем иные проблемы — о Левитанском почти не писали: в связи с новой книгой поэта «Белые стихи» журналисты хранили гробовое молчание, которое продолжалось вплоть до 1995 года. Телевизионные сюжеты того времени о творчестве поэта можно пересчитать по пальцам одной руки.
С осени 92-го я стал записывать на свой журналистский диктофон беседы с Юрием Левитанским. В ходе наших разговоров и особенно впоследствии, во время своих многочисленных интервью 1995 года, он сформулировал свои взгляды по некоторым вопросам культурного и исторического развития общества, которые сегодня с полным правом можно считать его Завещанием.
12
Время, наступившее в России после 1991 года, Юрий Левитанский считал принципиально новой эпохой отечественной истории. Масштабы происшедших изменений он полагал под стать геологическим, случающимся в общественном сознании, может быть, один раз в тысячу лет. Так называемый переходный период, в самом начале которого нас угораздило тогда очутиться, по его мнению, начался отнюдь не вчера, вовсе не с апрельского пленума ЦК КПСС 1985 года, а гораздо раньше, еще в период «хрущевской оттепели», а возможно, и сразу после смерти Сталина. Революция 1917 года, как он полагал, имела куда меньше фундаментальных исторических последствий, чем нынешний качественный скачок истории.
Переходный период не окончится ни сегодня, ни завтра и даже ни через десять лет. Нам так трудно бывает понять этот простой постулат, потому что мы привыкли измерять историю масштабами нашей крошечной жизни,— история, в свою очередь, меряет столетиями, и для ее неодолимой поступи абсолютно безразлично, что станется с каждым из нас...
Историческое развитие общества вообще протекает крайне медленно, а человеческая личность весьма консервативна и практически к переменам не способна; чтобы вчерашние люди вдруг ни с того, ни с сего стали иными — такого не бывает. Перемены в обществе происходят только путем смены поколений. Так, старшее, военное, поколение не смотря ни на что продолжает жить в прежней эпохе, в массе своей почитая «товарища Сталина» живым богом.
И дело общественного прогресса, пояснял он, вовсе не в Горбачеве, Ельцине или Гайдаре... «Моя глубочайшая уверенность заключается в том, что если взять, скажем, пять самых гениальных людей, какие только есть в мире — администраторов, экономистов, политиков, и всех их привезти сюда, то даже и они ничего другого здесь сделать не смогут». Все равно путь один: так сказать, «плановая» смена поколений.
На извечный российский вопрос «кто виноват?», сформулированный еще в середине XIX столетия, Ю. Левитанский всегда отвечал вполне определенно: «Когда говорят, что кто-то виноват: Хрущев, Горбачев, Гайдар, Ельцин, я думаю — а почему они, а не мы? Какие мы — такие и они. В этой стране не может быть президентом ни Сахаров, ни Сергей Ковалев. На кого ж обижаться? На себя. Станем мы другими — будет другой и власть... Плохо, конечно, что власть наша — жулики и уголовники, но, видимо, другой-то мы не заслуживаем. Франсуа Миттеран, например, один из крупнейших знатоков французской поэзии. А у нас знаток поэзии разве может стать президентом?.. Я собирался писать статью «Сколько же у нас Ковалевых?». У нас их раз, два — и обчелся. А Грачевых у нас много. Мы, к сожалению, страна Грачевых».
Шанс повернуть к цивилизованному обществу бывал у России и прежде, говорил Ю. Левитанский, но до сих пор она так и не смогла воспользоваться этим шансом — всякий раз что-то мешало. Но сейчас у нее просто нет другого выхода — новых потрясений народ не выдержит, да и мировое сообщество больше не позволит вновь вернуться к фашизму и коммунизму.
Временного же отступления назад исключить нельзя, наоборот, оно более чем вероятно. Попытки реванша уже предпринимались и наверняка будут еще. На какой-то исторический миг реакция может и победить, но даже и это для истории несущественно. В процессе становления любого общества бывал «переходный период», который мы переживаем сегодня в России, и всегда это самое трудное время для любого народа. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в России он будет еще более труден и мучителен, чем где бы то ни было, как в силу многовековых самодержавных и тоталитарных традиций страны, так и в силу пагубных последствий большевистского правления.
Беда нынешнего российского общества (не уставал повторять Ю. Левитанский) в том, что оно еще долго обречено оставаться большевистским... Разговоры о «миллионах честных коммунистов», по его мнению, безнравственны: несомненно, в этом смысле можно говорить и о «честных фашистах», которые вполне «честно» исполняли волю своих вождей. Если бы немцы рассуждали таким образом, если бы они не устроили суда над нацистской партией, Германия никогда не была бы такой сильной и процветающей страной, какой стала теперь.
Ю. Левитанский утверждал: мало-мальски нормальная жизнь наступит в России очень-очень нескоро! Его буквально бесил вопрос оппонентов: а что будет осенью? а что будет зимой? «Ничего не будет,— отвечал он,— осенью будут листья падать, а зимой снег пойдет... А вообще может быть любой кошмар...» И прибавлял: «Теперь, после всего происшедшего с нами,— я это твердо знаю, я за это отвечаю полностью — нужны многие десятилетия, чтобы Россия превратилась в подобие нормального цивилизованного государства...»
Он любил сравнивать нынешний пресловутый «переходный период» с бурей, когда в воздухе мечутся ветви деревьев, листья, мусор, обрывки газет — и ничего толком нельзя разобрать. Но рано или поздно все успокоится, затихнет, осядет — и тогда многое прояснится.
Концепцию исторического процесса, которую проповедовал Ю. Левитанский в последние годы жизни, он сам считал реалистической. Он настаивал на этом определении, противопоставляя его как «оптимистической», так и «пессимистической» точкам зрения на развитие общества, считая и ту и другую абсолютно бессмысленными и неприложимыми к данной конкретной ситуации. Исследователи же впоследствии, вероятно, назовут его взгляды фаталистическими. По-видимому, так оно и есть: фатализм, как и многое из того, что нас окружает сегодня, традиционный продукт «переходного периода», где поэт, как и все прочие его сограждане, обречен был существовать все эти годы.
Ю. Левитанский уверял, что его абсолютно не интересует и не волнует, что будет происходить в России не только ближайшей осенью и зимой, но и через три года и даже через десять лет. Большинство людей, говорил он, не желает знать, что случится через тридцать лет, а по существу это и есть самое интересное. Ход исторического процесса, по его мнению, вовсе не зависит от президентов, движений и партий. Они могут всего лишь замедлить его или, наоборот, ускорить. Но остановить — никогда.
Все человечество — все народы мира, все животные и даже растения — англичане, русские, калмыки, евреи, тигры, муравьи, деревья и травы — всё живое на земле неодолимо взбирается куда-то вверх. Прежде, в советских учебниках, это называлось эволюцией, но независимо от того, как обозначить этот процесс, он происходит в действительности, пусть мы даже не знаем его первоисточника. Все сущее взбирается по лестнице: сегодня одни оказываются ступенькой выше, другие — ступенькой ниже, третьи и четвертые расположились рядом, но через какое-то время картина может существенно измениться. Конечной точки движения не знает никто, но общее направление в принципе понятно, ибо оно предопределено.
Если взять за основу прогресса эту версию, то всякие теории об «особом русском пути» представляются абсолютно бессмысленными: никакого «особого русского пути» не существует, как и пути бельгийского, марокканского или эскимосского. Разговоры о том, что существует какой-то «монгольский путь», когда можно, минуя что-то, прийти куда-то, оказались совершенно несостоятельными. Как выяснилось — ничего нельзя миновать. Путь общий — у всех деревьев, у всех зверей, у всех людей.
Поэтому расхожие слова «народ, давший миру Толстого и Достоевского» Ю. Левитанский считал абсурдными (как, впрочем, «народ, давший Золя и Бальзака»). Он был убежден, что это не народ дает — это дает Бог, или природа (между этими «понятиями» он долгие годы предпочитал ставить знак равенства). Как, в самом деле, объяснить, что в провинциальном Таганроге такого-то числа, месяца и года в обыкновенной семье рождается мальчик, который становится А. П. Чеховым? Почему? Никакой зависимости между этим событием и различными социальными и этнографическими явлениями он не находил. Значит (напрашивается вывод), дело здесь вовсе не в народе, а в каких-то иных, глобальных факторах.
Вообще понятие, тоже ставшее ныне расхожим — «великий народ», всегда вызывало его недоумение... А англичане разве не великий народ? А голландцы? Так какой же народ следует считать великим, а какой — нет? Тот, у которого обширная территория и огромные арсеналы оружия? Или тот, что давно уже живет по-человечески?
«Тютчев говорил: какой парадокс, огромная страна — и народ-младенец...— любил цитировать Ю. Левитанский, прекрасно понимая, что исторический возраст народа — просто факт его «биографии», в котором ничьей вины нет,— но даже Солженицын, при всем моем к нему почтении, вдруг публикует очерк с абсурдной исторической концепцией: есть некий великий народ и во все века ему не везет то с тем правителем, то с этим. Давно уже пора решать кардинальный вопрос: кто мы? Не Сталин, а мы? Кто-то не хочет этого понять, кто-то не может, кто-то стесняется.
Юрий Левитанский был убежден, что мы обязательно придем к пониманию хода вещей и построению гуманистического общества; грустно, что это будет нескоро, когда-нибудь, уже без нас. « Я чувствую себя так, словно задержался в какой-то другой эпохе... на небольшой срок, — говорил он. — Исторически, повторяю, все идет так, как должно быть. Хотя обидно: жизнь такая долгая, а проходит так быстро».
13
Последствия «переходного периода», о котором постоянно твердил Ю. Левитанский, распространяются, по его мнению, не только на социальные процессы современного российского общества, но и в не меньшей мере на его культурное состояние, в особенности на литературу.
Обратная сторона свободы творчества явилась вдруг самым неожиданным образом: оказалось, что при наличии достаточных финансовых возможностей напечатать можно все что угодно... А поскольку деньги и талант совпадают редко, то возникли целые завалы бездарной литературы. Но и это печальное обстоятельство он трагедией не считал: если сегодня книжный рынок забит детективами, порнографией, просто бездарными стихами и прозой — то, значит, через все это надо пройти.
На то он и «переходный»... Неуверенность большинства общества в своем будущем, социальная и политическая нестабильность вызывают к жизни разные «шаманские страсти»: колдунов, предсказателей, целителей, экстрасенсов и прочих кашпировских и чумаков.
Для поэзии особенно характерно появление огромного количества шарлатанов: пышный расцвет «формалистических» течений — постмодернизма, метафоризма и даже какого-то метаметафоризма, а также так называемых неорганических направлений — например, постобериутов.
Ю. Левитанский никогда не верил в серьезность каких бы то ни было течений, направлений и группировок. В лучшем случае он видел в них лишь повторение каких-то всем давно известных «сценариев» на манер Крученых, Хармса или раннего Заболоцкого, но только на гораздо более низком уровне.
И тем не менее нынешним любителям поэзии приходится иметь дело с очень молодыми и очень энергичными людьми, обладающими желанием и средствами печатать книги, издавать сборники, устраивать поэтические вечера и «болтаться на Западе». Вообще «западные специалисты», по его мнению, не очень искушены и не очень хорошо информированы о текущем литературном процессе в России — имена А. Тарковского, Д. Самойлова, В. Соколова, самых значительных поэтов последней четверти века, говорят им не много. Кое-кого их этих стихотворцев уже нет в живых, но даже те, что работают и по сей день достаточно активно, не имеют ни времени, ни здоровья, ни желания, ни средств толкаться на модных тусовках. Зато нет-нет да и услышишь, что, скажем, в Голландии прошла презентация новой книги «выдающегося российского поэта Пупкина». Кто такой этот Пупкин — Бог его знает!
Если же говорить серьезно, подчеркивал Левитанский, то вся история как русской, так и мировой поэзии свидетельствует о том, что уже вскоре после появления всех многочисленных «течений» от них ровным счетом ничего не остается.
К понятию (да и термину) «поэтическое поколение» Ю. Левитанский испытывал доверие никак не большее, чем к пресловутым «течениям»: «Я нашел для себя такую формулировку: если все поколения нашей поэзии вообразить себе в виде неких горизонталей, то главный счет пойдет по вертикалям, их пересекающим...» Среди поэтов «военного поколения», подчеркивал он, мы обнаруживаем стихотворцев самых разных уровней мастерства и таланта: с одной стороны Самойлова или, скажем, Межирова, а с другой... Тактичный Левитанский никогда не позволял себе называть своих коллег с «другого конца горизонталей».
Даже «тематические совпадения» далеко не всегда очевидны: есть немало поэтов, как он выражался, «раз и навсегда чокнутых военной темой», а есть и такие, как он сам, которые о войне пишут мало и неохотно.
Впрочем, Ю. Левитанский не отрицал вовсе того огромного влияния, какое оказало военное прошлое на его сверстников. Ему нравилась знаменитая фраза Хемингуэя, что, мол, тот не писатель, кто не был на войне. И все-таки он подчеркивал, что это всего лишь изящная полемическая риторика: немало писателей, что называется, пороха не нюхавших, но пишущих — дай Бог каждому вояке... И наоборот: с войны вернулось достаточно посредственных и даже просто бездарных литераторов с очень сложной боевой судьбой.
Между тем, резон в хемингуэевской ремарке имеется определенно. «Война — это сгусток нескольких жизней сразу, и даже более того — и жизни, и смерти одновременно». Несколько лет войны дают человеку такой колоссальный опыт, какой нельзя приобрести за целую долгую жизнь. Да, все это так, но (Левитанский продолжал стоять на своем) «так или иначе, все предопределяется Богом или чем-то таким, о чем мы сегодня не знаем», одним словом — свыше.
Стремление обобщать, объединять поэтов в «течения», «поколения» и «обоймы» пришло к нам, по его словам, из времен «Краткого курса», где в четвертой главе «товарищ Сталин с соратниками» объясняет публике азы социалистического реализма. На самом деле задача литературоведения заключается не в том, чтобы «объединять и обобщать», а наоборот, показать, чем один поэт отличается от другого. Это и есть самое трудное, но и самое существенное и совершенно необходимое.
Ю. Левитанский не любил слова «элитарный»: оно казалось ему каким-то искусственным... Но он понимал, что миф про самый читающий в мире народ должен уйти в небытие. (Он очень смеялся над шуткой: «Россия — самая читающая в мире... Пикуля страна».) Настоящую литературу не станут читать многие, а поэзия — вообще для избранных. Их всегда будет меньше, чем, скажем, болельщиков футбола...
«Литература и в частности поэзия должна быть свободной (в идеале она всегда свободна) от политики, от идеологии, от конъюнктуры, — говорил он. — Но поэзия не может быть свободной... от самой себя! Поэзия не может быть свободной от мира человеческой души — наших страданий, горестей, страстей, любви... »
14
Год 1995-й, наверно, должен представляться сегодня «звездным часом» поэта Юрия Левитанского, торжественным актом его запоздалого признания соотечественниками и финальным действом растянувшейся драмы — выходом на поклон перед благодарной публикой... В самом деле, в мае ветеран Великой Отечественной отметил 50-летие победы, а в июне был удостоен звания лауреата Государственной премии России за поэтическую книгу «Белые стихи».
После долгих лет несправедливого и глухого молчания пресса, казалось, взорвалась целым фонтаном статей, интервью, рецензий и публикаций: газеты вдруг дружным хором запели осанну «поэту-фронтовику», «гражданину и поэту» и даже «Маугли советских джунглей». Были, конечно, среди этих публикаций заметные удачи, были просто «датские» отписки — но дело не в этом. Попытка прессы сделать Ю. Левитанского «модным поэтом» была заранее обречена на провал: поэты такого масштаба заведомо находятся вне существующей сегодня конъюнктуры.
Левитанский покорно встречался с журналистами, мягко, но настойчиво произносил провидческие слова, облаченные в простую, а порой и в банальную форму — естественно, пролетавшие мимо ушей нашей читающей публики в той политической чехарде — и все оставались при своих интересах, довольные друг другом: журналисты Левитанским, публика журналистами, а Левитанский — просто возможностью всерьез высказаться публично, может быть, впервые в жизни.
Перелистывая сегодня те, уже изрядно пожелтевшие газетные страницы, определенно убеждаешься в том, что Ю. Левитанский оказался настоящим кладезем для фрондирующей, но слегка заторможенной демократической прессы. Для начала выяснилось, что, так сказать, в наличии имеется лишь один, последний, крупный российский поэт, из тех, кто участвовал в войне: несколько лет назад ушел из жизни Д. Самойлов, А. Межиров пребывал заграницей... Самый младший (в ИФЛИ у него была кличка Малец) оказался самым старшим и вообще — единственным... Органическая неспособность Ю. Левитанского лицемерить и лицедействовать (при том, что как истинный интеллигент он выбирал слова помягче, порой просто стесняясь называть вещи своими именами) часто приводила к тому, что обычная вроде бы журналистская беседа помимо чьей-то воли вдруг обретала оттенок почти исповедальный, а иногда —сенсационный.
Особенно это касалось его оценки итогов прошедшей войны, которая резко контрастировала с ура-патриотической риторикой большинства российских средств массовой информации, считающих себя демократическими… Его раздражение проявлялось тем отчетливее, чем больше он прислушивался к «грохоту грозненской канонады»,— на этом фоне все запланированные на май торжества выглядели и циничными, и нелепыми.
Временами он казался терпеливым лекарем... Иногда, впрочем, пораженный безысходной глубиной общественной комы и своей неспособностью достучаться до безнадежного пациента, он вдруг решался применить радикальные меры вроде публичных оплеух, — но это только если он совсем терял терпение, удрученный непонятливостью сограждан.
Вот выдержки из его бесед с журналистами...
«За четыре года они (немцы.— Л. Г.) вымотали нас, как могли. Да и в итоге, как кто-то недавно очень точно сказал, не столько Сталин войну выиграл, сколько Гитлер ее проиграл. И победили-то мы, как известно, закидав врага миллионами наших трупов, тоннами мяса человеческого».
«Все эти годы меня ужасно раздражает канун 9 мая, когда начинается волна подготовки к Дню Победы. Я вижу, как власти стараются снять дивиденды с этого праздника. Мне очень обидно за ветеранов, которые сами не понимают, что их один раз уже, извините за выражение, «поимели», а теперь хотят еще раз «поиметь». На всю эту шумиху по поводу полувекового юбилея затрачены какие-то сумасшедшие миллионы. А что получат ветераны? Бесплатный обед?..»
Тем не менее в один из праздничных дней он надел парадный костюм и отправился в военкомат, где ему была вручена юбилейная медаль,— концерт армейской самодеятельности он посмотрел (представляете, какой-то сержант из музвзвода играл на баяне — но уйти было неудобно!), но от бесплатного обеда все же уклонился; вернулся расстроенный, ворчал и глотал пилюли...
15
Слухи о возможном присуждении Юрию Левитанскому Государственной премии России начали циркулировать еще зимой... Честно скажу: в удачный исход я лично абсолютно не верил.
Да, конечно, юбилейный год, последний поэт-ветеран, несомненно, достойный признания своих заслуг, как никто другой... Но ведь... вообразить только, какая кутерьма творится вокруг вожделенной премии! Какие влиятельные силы, должно быть, задействованы ретивыми соискателями, чтобы склонить верткую фортуну к своим художественным прелестям! Какой там Левитанский со своими редкими публикациями, непрестанным ворчанием и стойким нежеланием выходить на улицу!
Даже когда положительное решение комитета уже стало фактом, он вдруг настойчиво заговорил о том, что принимать эту премию ему неловко, совестно: как же так, он, видите ли, непрестанно критикует власти в печати, а тут ни с того ни с сего примет от них «подарок» — это, мол, напоминает чуть ли не взятку! Да помилуйте, при чем здесь подарок, причем здесь взятка,— отвечали ему,— кто ж еще больше, чем вы, достоин Госпремии? Власти просто констатируют факт, не больше. Левитанский широко, по-детски распахивал глаза: о чем это вы?
И все же в назначенный срок он опять надел парадный костюм...
16
Все это время Юрия. Левитанского неотступно преследовал так называемый «чеченский вопрос», который поглощал, казалось, его целиком и ни на минуту не отпускал от себя. С самого начала этой войны он занял твердо непримиримую позицию по отношению к российским властям, эту войну развязавшим и не знающим выхода из отчаянного тупика, в котором они оказались. Все выступления поэта в средствах массовой информации так или иначе «замыкались на Чечню» — оставаясь, к сожалению, гласом вопиющего в пустыне. В каждом разговоре он неуклонно возвращался к чеченской проблеме: «Россия в неоплатном долгу перед этим маленьким несчастным народом... Я думаю, что все слова о восстановлении целостности Российской Федерации — фальшивы, лживы насквозь. Нет, Чечня — это не Россия, это Кавказ, который мы захватили еще в прошлом веке, уничтожили множество людей, потом депортировали, а теперь уничтожаем опять... И так — без конца! Это по сути геноцид маленького народа. И это позор... Позор, может быть, даже больший, чем Афганистан».
В июне во время церемонии вручения Государственной премии в Георгиевском зале Кремля Юрий Левитанский высказал в лицо президенту, на всю страну, те горькие слова, которые у многих вертелись на языке, но почему-то редко выносились на торжественные действа, подобные этому: «Наверно, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова ее, дела и поступки я сегодня разделяю. Особенно все то, что связано с войной в Чечне,— мысль о том, что людей убивают как бы с моего молчаливого согласия,— мысль эта для меня воистину невыносима». Поэт оставался верен себе, своим принципам до конца.
17
Незадолго до кончины, в ноябре 95-го, в жизни поэта Юрия Левитанского произошло еще одно чрезвычайно значительное для него событие: впервые в жизни он посетил Святую землю, государство Израиль.
В ходе недолгой ознакомительной поездки авторов российско-израильского литературного альманаха «Перекресток-Цомет», организованной при содействии Ильи Колерова, было запланировано всего два выступления Левитанского перед читателями. Небольшие залы с трудом вмещали всех желающих услышать российского мэтра. Его подолгу не отпускали со сцены, и он, несмотря на усталость, читал вновь и вновь...
Теперь эта поездка, конечно же, видится как паломничество... Особенное впечатление на поэта произвела экскурсия в Иерусалим: он вошел в Старый город из Гефсиманского сада через Львиные ворота, поднялся по Виа Долоросо к храму Гроба Господня, а оттуда — через арабский рынок — к Храмовой горе и Стене плача. И хоть дорога эта, без конца идущая вверх, давалась ему с великим трудом, он все-таки твердо решил пройти именно этим, а не каким-нибудь другим путем.
В свободное между выступлениями и экскурсиями время Юрий Левитанский сидел в холле прибрежного отеля «Армон-Ям» неподалеку от Тель-Авива, любовался морем, которое нежно любил, и принимал посетителей — литераторов, журналистов, просто поклонников своего таланта... И думал. Думал он и о судьбе своего народа, к которому шел, пробиваясь чрез тернии воспитания, возраста, границ, шел так мучительно, как мог идти один только Левитанский.
В своем интервью израильскому русскоязычному еженедельнику «Курьер» он сказал: «Я не верю в голос крови. Во всяком случае, во мне он молчит. Хотя... сейчас я начинаю интересоваться иудаизмом и вдруг обнаруживаю, что ко многим его истинам я пришел самостоятельно. И эта поездка для меня, конечно, больше чем просто поездка за границу: я надеюсь, что она поможет мне кое-что понять в самом себе».
К сожалению, нам так и не суждено было узнать о его откровениях...
18
Зимняя Москва вновь вернула поэта к привычному ритму жизни: на столе его лежала раскрытой книга крупнейшего израильского русскоязычного писателя Эфраима Бауха, которую он читал с карандашом в руках и намеревался написать автору; он готовил к выходу в свет свою новую книгу «Меж двух небес», тщательно корректируя верстку; работал над материалами рубрики «Мемория», посвященными Д. Самойлову,— для третьего выпуска литературного альманаха «Перекресток-Цомет», увидеть который, как, впрочем, и свою поэтическую книгу, ему так и не довелось; и конечно, собирал вырезки и делал заметки по «чеченскому вопросу», которых у него скопилась целая папка...
В трагический день 25 января 1996 года он чувствовал себя плохо. На улице лютовал мороз, и выходить из дома ему не следовало. И все же он пошел...
«Круглый стол» московской интеллигенции проходил в городской мэрии на Краснопресненской набережной. Среди выступавших был и Юрий Левитанский. О чем он говорил? Да все о том же, что было для него «воистину невыносимо»,— о чеченской войне. Он говорил ярко, приводил чудовищные факты, для многих ставшие почему-то «общим местом» — но только не для него.
Он брал слово дважды, горячился, нервничал, несколько раз высказывался с места...
Больное сердце не выдержало...
Нет, весь я не умру...
Как же это по-российски банально и каждый раз по-новому страшно...
В белый морок, в никуда,
простираю молча руки —
до свиданья, мои други,
до свиданья,
до свида...
1996, 2009