Леонид Гомберг
Поиск по сайту...
Леонид Гомберг
Леонид Гомберг

Очерки и эссе

                                       

                                                                                           Скандал исчерпан — урок не забыт

Осенью  1995 года случилось, казалось, невероятное: изумленные телезрители услышали имя Левитанского в программе «Скандалы недели», некогда весьма популярной на ТВ-6. Как же такая напасть постигла поэта, столь далекого не только от всякой скандальной, но и вообще публичной жизни?

А дело в том, что в начале октября,  в газете «Сегодня» было опубликовано письмо известного своими «неординарными» демаршами искусствоведа, галлериста и диссидента Александра Глезера  с протестом  против снятия с телеэфира на канале ОРТ еженедельной десятиминутной передачи Александра Солженицына. Письмо подписали около пятидесяти писателей, деятелей культуры и искусства: как же так, телевидение пытается заткнуть рот великому писателю, борцу за свободу и процветание России! Разразился скандал, на что, вероятно, Глезер и рассчитывал. 

В телепрограмме «Скандалы недели» он объяснил, что намерен продолжать сбор подписей под письмом протеста и в дальнейшем направить его руководству ОРТ и в администрацию Президента РФ. Он также грозил вспомнить свое диссидентское прошлое (это его собственные слова) и провести мощную демонстрацию в Останкино, а также «у тех зданий, где сидят люди, которые дают указания Благоволину». Если кто-то уже успел подзабыть, напомним: Сергей Благоволин в те годы занимал пост генерального директора ОРТ.  Зная «кремлевскую кухню», А. Глезер справедливо полагал, что сам  г-н Благоволин «на такой шаг по отношению к великому русскому писателю, патриоту, лауреату Нобелевской премии, не решился бы».

Забавно, что в письме А.Глезера среди главных гонителей «патриота и лауреата»  был назван поэт Юрий Левитанский, который, мол, в своем выступлении на Совещании молодых писателей Москвы поддержал решение руководства ОРТ о закрытии передачи А. Солженицына. Пикантность ситуации состоит в том, что в предыдущий период истории нашей страны Юрий Левитанский неоднократно подписывал письма в защиту А. Солженицына и других диссидентов; подчеркнем: в ту пору, когда за это можно было схлопотать серьезные неприятности.

Правда, в последние годы (т.е. в начале 90-х годов) Левитанский, как и многие либеральные интеллигенты, отнюдь не испытывал восторга в отношении общего характера деятельности писателя и, в частности, высказываний и работ А.Солженицына. Об этом он не раз честно говорил коллегам, журналистам, друзьям.

Вот самый «свежий» пример, как говорится, еще типографская краска не высохла — журнал «Грани» №235: материал Татьяной Жилкиной «…Где-нибудь в Прошлом или Грядущем».

 (См. также Юрий Левитанский  Монологи,  «Литературное обозрение»,  1997 №6, стр. 7)

«Уже тогда (в период публикации в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича» — Л.Г.) не надо было быть провидцем, чтобы понять — появился крупный писатель. Вообще история Солженицына — поразительная. На поверку вышло так, что он фигура трагическая и сегодня. При всей невероятности совершенного им подвига, уникальности его судьбы, он относится к литераторам той словесности, которая предельно идеологизирована и политизирована…  Когда советская эпоха завершилась, вдруг оказалось, что то, что сделано им — страшно признаться в этом, но увы!— теряет и смысл, и читательский интерес. Утрачивает интерес и будет утрачивать дальше, как это ни огорчительно».  (Стр.29)

И дальше: «Я искренно готов преклониться перед Солженицыным за все, что он сделал, но у меня свои воззрения и понимания. Живя там, я не стал бы советовать, как обустроить Россию людям, живущим здесь. В этом есть некоторая бестактность».  (Стр.31)

Совершенно очевидно, что пассаж Юрия Левитанского на Совещании молодых писателей Москвы  сохраняет  тональность слов, приведенных Т. Жилкиной.  Вообще-то выступление поэта было посвящено другим проблемам — новым, опасным тенденциям в современной поэзии, а шире — поэзии в переходный период жизни общества. Слова о Солженицыне он поставил в самый финал своего выступления (См. настоящее издание). Фактически он уже закончил свою короткую речь. Кто-то может подумать, что поэт сделал эффектный финал — этакий фейерверк с шампанским в конце вечеринки. На самом деле, это не так: Левитанский до последней минуты тянул, видимо, до конца так и не решив, стоит ли говорить об этом со столь серьезной трибуны.

И все-таки он их произнес: 

«То, что сняли передачу Солженицына, — ну, не знаю, может быть это плохо. Свобода — это, на самом деле, прекрасно. Хотя мы сегодня, не имеющие никакого опыта, ни малейшего, как жить в свободе, мы многое путаем, перепутываем…  Александр Исаевич Солженицын, перед которым я преклоняюсь… что он в последнее время говорил, это мне тоже очень не нравится. Но дело не в том, что кому-то нравится – не нравится, он что-то говорил такое, что, как я думаю, не на пользу нашему нынешнему отечеству, а скорее во вред. И то, что этой передачи не стало, я думаю, это вполне справедливо, и не знаю, какими соображениями руководствовались эти люди. Но Солженицын тоже должен подумать, где он живет, когда он живет, и что он должен, обязан говорить».

Программа «Скандалы недели» предоставила слово и генеральному директору ОРТ Сергею Благоволину, который «на голубом глазу» заявил, что страна вступила в период предвыборной борьбы, и  поэтому политическая информация должна быть дозированной. В самом деле, многие политические фигуры забеспокоились: почему, если можно выступать Солженицыну, то нельзя и им? Самое интересное, что С.Благоволин сказал чистую правду. Может быть, кто-то об этом уже забыл, но тогда некоторые серьезные политики видели Солженицына возможным будущим президентом России. Сегодня это кажется забавным курьезом, однако регулярные телевизионные выступления недавно прибывшего из-за рубежа писателя, начавшиеся еще в конце августа 1994 года, казалось, и самом деле могли подорвать сложившуюся расстановку сил.     

Разумеется, Левитанский в преддверии предвыборной свары, как всегда, стоял в стороне от главных боевых позиций, по мере сил сочувствуя все еще сохраняющим остатки прежнего влияния «демократам». Вряд ли он связывал А.Солженицына с какой-то влиятельной политической силой. Ему казалось, что навязчивые поучения  столько лет прожившего «за бугром» корифея просто дезориентировали и без того замороченную публику. Позицию Юрия Левитанского в то время можно выразить несколькими простыми словами, сказанными еще накануне возвращения мэтра в Россию:

«Что касается Солженицына, мне не интересно, приедет он или нет. Нужно ему — пускай приезжает — его личное дело. То, что это нужно России — тоже чепуха. России нужно, чтобы люди перестали нищенствовать и как-то более-менее достойно жили в этой стране».  («Грани» №235, стр.30)

Наконец, журналист «Скандалов недели» предоставил слово самому Левитанскому…

«Я не вижу в этом нужды сегодня — защищать Солженицына, — сказал он. — Мне сама эта мысль смешна, когда Глезер защищает Солженицына от меня…  Я не враг — ни Солженицыну, ни всему тому хорошему, что в словесности нашей происходит…  Я не уверен в чистоте намерений тех, кто все это затеял. Думаю, что есть основания у меня не доверять этому: письму, подписанному группой литераторов, которое было в газете «Сегодня», — там есть достойные люди, люди, близкие мне… Мне неловко называть имена, но несколько из них мне уже звонили, чтобы извиниться передо мной, потому что они не знали, где я выступал и о чем говорил. А письмо, которое им предложили подписать, они не видели даже в глаза, а по телефону поставили подписи…  Вот это нравы этих борцов за свободу слова и за справедливость…»

 Собственно, после этих слов инцидент представлялся исчерпанным. Участники не  видели сущностного смысла в продолжении распрей, ибо, во-первых, публике бросалась в глаза вопиющая абсурдность сюжета, и ,во-вторых,  организаторы демарша неожиданно оказались уличенными в элементарном подлоге. Авторы этой истории вдруг приоткрыли неблаговидные задворки своих намерений. «Скандал недели» иссяк, не получив нового импульса к развитию. А урок остался.  Но по случаю отсутствия у нас талантов великого русского баснописца мы не станем формулировать  «мораль сей басни», а предоставим это читателям.

 

2009 

 

 

Левитанский в Израиле. Сны над пропастью

 

 

Я никогда не вел дневников. Вместо дневниковых записей я собираю вырезки из газет, журналов, буклетов — всякую всячину: статьи, заметки, рецензии, интервью, которые написал сам или другие о событиях, хоть как-то затрагивающих меня или моих друзей. Таких материалов у меня скопилось множество. Есть и папка под условным названием «Левитанский в Израиле», до недавней поры нетронутая, лежавшая все эти годы под спудом разной архивной неразберихи. Кажется, пришло время перелистать эти, уже слегка пожелтевшие листы…

 

Ноябрь, 1995-го. Рекламные разделы популярных израильских русскоязычных газет печатали обычные свои объявления о продаже квартир и сдаче их в наем, о рабочих вакансиях и новых товарах, о сетевом маркетинге, массажных салонах и, конечно, многочисленных гастролях российских «звезд» эстрады. О приезде в Израиль выдающегося российского поэта, недавнего лауреата Государственной премии России, газеты не сообщили ничего. Оно и понятно: поэт Юрий Левитанский приехал не для того, чтобы на склоне лет покрасоваться перед публикой и, тем более, не для гастрольного чеса по городам и весям исторической родины, где, как сказал другой поэт, «на четверть бывший наш народ». Он приехал, сколь бы это не казалось банальным, для знакомства со страной, если угодно, паломничества, и еще — так он говорил сам — «чтобы понять нечто в себе самом». Что там говорить: старомодный человек…

Так что поездка, организованная при содействии известного в ту пору предпринимателя и мецената Ильи Колерова, была, что называется, ознакомительной; никакой «программы пребывания» не было вовсе. Мы запланировали два поэтических вечера с участием Левитанского: презентацию российско-израильского литературного альманаха «Перекресток — Цомет» в тель-авивском Доме писателей «Бейт Черниховски» и встречу с читателями в Иерусалимском общинном доме. Никаких официальных приемов: кажется, встречал нас только журналист Марк Котлярский, впоследствии немало сделавший для увековечения памяти Левитанского в Израиле. А в день приезда, вечером, нас пригласили отпраздновать Субботу в семью новых репатриантов Михаила и Наташи Коганов, в российском прошлом, режиссера и актрисы, людей чрезвычайно ярких, щедро одаренных и по-житейски отважных. Возможно, это был первый в жизни Левитанского еврейский Шаббат.

Стихийно родились две экскурсии: в Яффо, которые провел для нас знаток еврейской истории, председатель Федерации союзов писателей Израиля Эфраим Баух и по Иерусалиму — с поэтом Игорем Бяльским, ныне главным редактором «Иерусалимского журнала». Левитанский избегал долгих и утомительных поездок по стране. Он предпочитал проводить время в холле прибрежного отеля «Армон-ям», расположенного в Бат-яме, южной части Большого тель-авивского мегаполиса, где подолгу беседовал со своими почитателями, преимущественно, журналистами и писателями, которые в последствии в своих интервью, очерках, зарисовках оставили своеобразный отчет о пребывании поэта на Земле Обетованной.

Обозреватель еженедельника «Курьер» Петр Люкимсон впервые встретился с Левитанским на вечере в Тель-Авиве, потом была еще встреча уже в отеле и, кажется, не одна… В своем материале «Меж двух небес…», опубликованном тогда в «Курьере», он заговорил с Левитанским о национальной самоидентификации в полный голос. Прежде таких разговоров поэт избегал.  

 

— Знаете, — сказал Юрий Давыдович, — сегодня слова «космополит», «интернационалист» бесконечно опошлены, но для меня они отчасти продолжают сохранять тот смысл, который в них когда-то вкладывали. Может быть, потому что мое поколение выросло в страшном отрыве от своих еврейских корней; уже мои родители были от них очень и очень далеки. […] И мироощущение у нас было совершенно особенным, к тому же с антисемитизмом я очень долго не сталкивался — ни в институте, ни на фронте, ни в первые годы после войны… Это сейчас начинаешь сознавать в себе еврея, когда национализм в России принял совершенно жуткие формы…

Я не верю в голос крови. Во всяком случае, во мне он молчит. Хотя сейчас я начинаю интересоваться иудаизмом и вдруг обнаруживаю, что ко многим его истинам я пришел самостоятельно. И эта поездка для меня, конечно, больше, чем просто поездка за границу, я надеюсь, что она поможет мне кое-что понять в самом себе… 

      

Журналист Аркадий Хаенко лично с Левитанским не беседовал. Но, мне кажется, именно он лучше всех передал непосредственное впечатление и от самого вечера в Доме писателей, и от выступления на нем поэта Левитанского.

 

«…На сцене появились авторы двух уже вышедших номеров (альманаха «Перекресток — Цомет» — Л.Г.) и в непринужденной манере беседовали с залом, читали, шутили, обменивались впечатлениями. И если солидный Эфраим Баух и остроумно красноречивый Анатолий Алексин еще вызывали какие-то невесомые ассоциации с творческим миром бывшего СССР, то Борис Камянов в кипе и цицит, со своей неформальной лексикой, посверкивающей среди размеренных строф венка сонетов, явил собой пример чисто израильского литературного замеса. И уж совсем немыслимой в той, прежней жизни казалась маленькая фигурка Ильи Бокштейна, клокочущая от бурного стихоизвержения… А вот с Юрием Левитанским — совсем другой коленкор. Как там у Твардовского: «Только взял боец трехрядку, сразу видно — гармонист…» И устал вроде человек с дороги и от жизни вообще. И осточертели ему эти поэтические вечера, на которых обычно читают одни и те же вещи. И страну он еще не рассмотрел толком, и лица наши в зрительном зале ему пока смутны… А вот прочел слабым голосом  парочку великолепных старых стихов — и двадцати лет как не бывало. Снова я студент-практикант, читающий десятиклассникам на факультативном уроке литературы: «Горящими листьями пахнет в саду. Прощайте, я больше сюда не приду…»». («Калейдоскоп», дек. 1995)    

 

Если поэтический вечер в Тель-Авиве состоялся в самом начале поездки по стране, то встреча в Иерусалиме стала, как любят выражаться журналисты, ее завершающим аккордом. И между ними для Левитанского пролегала, казалась, целая эпоха, включавшая средиземноморские пляжи, холмы Иудеи и Самарии, и, разумеется, Стену Плача в Вечном городе…

«Переполненный зал Общинного дома свидетельствовал: в Иерусалиме Юрия Левитанского любят, — писала иерусалимская газета «Столица». — Один из крупнейших поэтов современности предстал перед нашей, если честно сказать, избалованной гастролерами аудитории самим собой: ни эстрадных заготовок, ни путевых заметок. Естественность. Достоинство стиха и прямой речи. Даже в ответ на традиционное «Ваши впечатления об Израиле?», Мастер импровизировать не стал — он слишком хорошо знает, что такое Слово. «Для меня это слишком серьезно, чтобы сформулировать что-нибудь по сути всего за одну неделю, которую я здесь»»…

 

Как и в «Бейт Черниховски» поэтическую Москву, вместе с Левитанским, представлял на вечере в Иерусалиме поэт Ефим Бершин. Талантливые стихи Бершина не были простым фоном, они явились скорее контрапунктом выступлению мастера: литератор иного поколения, иных политических и социальных ориентиров придерживался, однако, тех же этических и эстетических принципов. Наблюдать за их непрекращающимся на протяжении всей поездки диалогом было чрезвычайно интересно. Это отлично поняла опытная израильская журналистка Полина Капшеева, построившая на этом «противостоянии» свое интервью с Левитанским и Бершиным «Поэту быть поэтом — в самый раз» («Калейдоскоп», 7.12.95). Это был полушутливый, но по существу очень серьезный разговор о поэзии, о времени и о месте поэта в этом времени. Я никогда прежде не слышал, как Юрий Давыдович объяснял российские реалии «людям извне», хоть и бывшим россиянам, а все же уже немного иностранцам.

 

«Все основные беды нашего общества, — сказал он в интервью, — от того, что строка замечательного поэта Тютчева: «Умом Россию не понять» постоянно используется как спасательный круг, за который хватаются все, кому не лень. […] Очень удобно говорить, что наша страна дала миру Пушкина и Достоевского. А все мерзкое, все эти безобразия, выходит, другая страна миру дала. Сегодня пора перестать задавать вопросы «что делать?» и «кто виноват?», а начинать понимать Россию умом».  

 

Писатель Анатолий Алексин приехал в гостиницу, чтобы пригласить Левитанского в гости. Они никогда не были дружны, эти два таких разных пожилых уже человека — просто знакомые — и Юрий Давидович долго колебался, стоит ли ехать: вероятно, боялся показаться навязчивым. Да и чувствовал он себя неважно… Но вернувшись, долго рассказывал о встрече; чувствовалось, что он растроган теплым приемом в доме Алексиных. Уже после смерти Левитанского Алексин, публикуя в газете «Новости недели» главы из своей книги воспоминаний «Перелистывая годы…», писал:

 

«Недавно, совсем недавно он сидел вот здесь, на этом самом диване, размышлял о жизни, не сосредотачиваясь на себе. И, к сожалению, не сосредотачиваясь на своей болезни. Хотя тяжкое дыхание, словно пробивавшееся сквозь преграду, свидетельствовало о том, что на физическом недуге своем он был обязан сосредоточиться. Был обязан… Но только отмахивался от наших тревог по этому поводу. Быть может, они казались ему чрезмерными, назойливыми. Однако мы с женой, кажется, вынудили его смириться с мыслями об операции. И непременно на Святой земле! Председатель Федерации союзов писателей Израиля Эфраим Баух вскоре начал действовать… Но Юра Левитанский не дождался».

 

На прощанье Баух подарил Левитанскому свою книгу «Солнце самоубийц», в которую входил роман и несколько эссе. Вот она — передо мной: вдова поэта Ирина Машковская передала мне ее для работы. Свидетельствую: это та самая книга, которую поэт читал в последний месяц своей жизни. Казалось, роман задел Левитанского за живое. Он говорил, что хочет написать Бауху письмо. Я пытался склонить его хотя бы подумать о журнальной статье, предлагая записать текст под диктовку, а потом расшифровать. Читал он с карандашом в руках, делал пометки и закладки. Думаю, что анализ этих его размышлений может стать предметом отдельного исследования. Вот некоторые фразы, отмеченные Левитанским в тексте Бауха:

…жизнь всегда пишется начерно, и нет чистовиков, без помарок, без отвращения вплоть до желания вычеркнуть самого себя из жизни…

…коровий помет дымится единственным признаком жизни на этой непотопляемой юдоли мертвых…

…быть может, в эти часы который раз скользнула мимо него сущность жизни…

…жизнь? Разве это не сны о ней, сны да сны, перетекающие один в другой, и все время — над пропастью, за миг до падения, прыжка, исчезновения?   

 

Эфраим Баух позвонил мне 26 января 1996 года, на следующий день после кончины поэта, попросил от его имени прочесть прощальные слова на панихиде и позаботиться о публикации некролога в «Литературной газете». Он продиктовал мне следующие слова: «Левитанского больше нет — в это невозможно поверить! Не прошло и двух месяцев, как он впервые в своей жизни посетил Святую земле, государство Израиль, где сотни любителей поэзии слушали его стихи. Память о нем всегда будут чтить в Иерусалиме и Тель-Авиве, в Хайфе и Беер-Шеве, в каждом маленьком поселении, где говорят по-русски, а значит, читают стихи…»

Вот, собственно, и все.

 

2002       

 

 

Между Временем и Бытием 

 

Писатель Лев Разгон рассказывал, что однажды, увидев расстроенного и мрачного Левитанского, спросил у него: «Юра, что тебя печалит?» Тот совершенно серьезно ответил: «Несовершенство мира…» 

Поэт часто повторял, что жизнь человека трагична от начала и до конца, поскольку люди, едва появившись на свет, обречены на неизбежное увядание, а потом и умирание.

Конечно, эти идеи Левитанского не были слишком оригинальны: всякий человек в тот или иной период своей жизни задумывался о бренности существования и прочих мало приятных реалиях бытия. Но Левитанский сделал эти мысли едва ли не главными в своем творчестве. Борьба с несовершенством мира, с уходящим куда-то и почему-то обратно не возвращающимся Временем стала центральной темой его поэзии зрелой поры. За двадцать лет, с 1970 по 1991 годы, Левитанский опубликовал четыре книги стихов, каждая из которых представляет некий этап во взаимоотношениях поэта со Временем как одной из фундаментальных характеристик нашего мира. Разгадка феномена взаимосвязи мгновений и вечности на долгие годы становится основой его мироощущения.   

Вообще, «книга стихов» была главной поэтической формой творческой работы мастера. Иногда его книги, связанные незыблемой авторской задачей, больше напоминали поэмы или стихотворные повести, поскольку кроме сквозной идеи, обладали своей неповторимой историей и даже фабулой — определенной последовательностью событийного ряда.

В книге «Кинематограф» (1970), например, Время свернуто в замкнутый цикл повествования. Жизнь представлена в виде движущейся киноленты с хроникой событий от осени к лету, за которыми поэт то наблюдает со стороны, то сам «участвует в сюжете». Почему с осени? Может быть, потому что приближающийся к пятидесятилетнему юбилею Левитанский именно эту унылую пору оценивает в качестве своей ближайшей перспективы. С господином по имени Время он пока что на «ты»: в его представлении это «бесстрашный художник», «мастер», едва ли не коллега, бескомпромиссно расписывающий человека до «последней муки», «самого последнего штришочка». Тема смерти пока не табуирована, она является уже в самом начале книги в своем явном обличии — «пал», «умер», «выбыл»… В последующие годы Левитанский не позволял себе так лихо разбрасываться словами. Смерть пока воспринимается поэтом не столько как переход в некое иное качество, сколько просто как отсутствие признаков существования.

В «Кинематографе» отчетливо зазвучала тема бездомности, бесприютности:

 

«…у меня все было впереди,

не было лишь квартиры,

комнаты, 

угла,

крова».

 

И это, увы, не поэтическая метафора: такая ситуация и в реальности будет актуальной едва ли не до последних лет жизни. Не зря же Левитанский говорил, что вся его биография заключена в стихах; даже знаменитые сны из «Кинематографа», по его словам, снились ему на самом деле. Домом для него навсегда оставался весь мир.

В стихотворении «Взаимосвязи» поэт затрагивает такую важную для него тему как «человек и космос», ставя свое земное бытие в зависимость от неведомых космических процессов. Конец — это обрыв дороги, как обрыв кинопленки. Причина пока ему не ясна: просто где-то в далеком созвездии «небесное распалось вещество». Игра в прятки со смертью становится непременным условием его творчества.

В книгу «Кинематограф» Левитанский включил одно из своих лучших стихотворений «Сон о дороге», где представил концепцию истории человечества как долгую чреду поколений, шествующих по единому для всех пути в бесконечность. В стихотворении зафиксирован роковой момент, когда и сам поэт присоединяется к общей процессии.

 

«И тогда пошел я вслед за ними,

как в конце военного парада

с площади уходят музыканты,

завершая шествие его».

 

Правда, рядом с моделью «дороги» имеется и еще одна — «спирали». По Левитанскому, бесконечное поступательное движение всего человечества, а может быть, и вообще всего живого на свете, никак не противоречит закольцованности движения на малом временном отрезке — «нескончаемой спирали бесконечных кругов». А жизнь человеческая — это и есть то самое крошечное расстояние «от пункта А до пункта Б», на который мы пришли откуда-то и вскоре куда-то уйдем…

 

 

В книге «День такой-то» (1976) представлено качество иное Время. Оно спрессовано в стопку дней, часов, минут и движется не по кругу, не от осени к новой осени, не от возникновения  к исчезновению, а по вектору «приход – уход» и даже «восход – закат». Ведь жизнь — это, в сущности, всего лишь один день, всего лишь «именной билет», «пропуск» «туда, где больше нет календарей.., а все одно и то же время года». Это еще и «восхождение» в мир, «где почти не имеет значение до или после,// и совсем не имеет значения когда и где…»

Однако поэт не желал, не мог смириться с мыслью об уходе в полное забвение, не хотел поверить, что приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он не воспринимал всерьез идею принципиально иного мира, в котором «душа» обитает отдельно от «тела», и что вообще-то нет никакой надобности соотносить грядущие бытие «души» с нынешним человеческим состоянием, именуемым жизнью.

Так рождается иная концепция Времени, которая включает возможность «неокончательного ухода» или «второй попытки»: «Мы уже были, но мы еще будем потом…» От прежней спирали остается мысль о бесконечной зеркальной повторяемости событийного ряда истории — «все это прежде когда-то случалось…» Ситуация «дежа вю», кажется, становится навязчивой. Едва ли не через страницу поэт повторяет: «все это было, было, бывало…» Сущность поэтического творчества, таким образом, — это всего лишь «восстановление» или «воскрешение» стихов, которые жили когда-то в прошлом.

Время в системе координат, предложенной Левитанским в середине 1970-х годов, теряет вселенскую всеобщность; оно почти не существенно, поскольку важен только один прожитый день. В качестве зримой модели повторяемости времени, а стало быть, и человеческой жизни поэт предлагает песочные часы, которые некая Рука всякий раз переворачивает после того, как весь песок оказывается в нижнем конусе. 

При этом Левитанскому чрезвычайно важно понять, что же представляют собой последние минуты здесь, «перед полетом в бездну, в пустоту», и первые минуты там, иными словами, момент перехода в небытие. Иногда «переход» носит характер фантастического путешествия в мире, где царствует «спокойное движение планет// по разобщенным эллипсам орбит». В другой раз это путешествие приобретает все признаки мифологического предания или даже народных сказок — загадочного путешествия «по черному руслу, по черной воде»

   

 

Следующее творение Левитанского — и в самом деле фантастическое путешествие по мифам позднего средневековья. 

В книге «Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом» (1981), посвященной его появившимся на свет в середине 1970-х годов дочерям, предпринята очередная попытка трансформировать Время, говоря поэтическим языком — «остановить мгновение». По сути дела факт нового рождения — это «передвинутые стрелки», «нарушение сроков», «разрушение привычных связей» и созидание новых; это и есть остановленное время, а точнее время, беспредельно растянутое возникшей жизнью…

Повторяемость существования, «спираль» веков обогащаются новым качеством, некой едва слышной оптимистической нотой — «так, а все-таки иначе» — «стремлением быть всегда самим собой!..» Самоценность жизни, по Левитанскому, в том и состоит, что несомненно оставаясь частью общего, человеческая личность все-таки как-то ухитряется сохранять свою оригинальность. Окрыленному убедительной победой природы поэту (как же, родились три дочери!) финал больше не кажется таким уж неизбежным, хотя на всякий случай, будучи человеком суеверным, он предпочитает именовать небытие по-немецки — «ich sterbe».

Итог книги не то чтобы оптимистический, но все же какой-то умиротворяющий, без «черных птиц» и «белых метелей». Кажется, в конце 70-х годов Левитанский и в самом деле серьезно полагал, что ему удалось преодолеть время, ну не преодолеть, так обмануть: ему уже давно за пятьдесят, а у него родились дети — состоялось возрождение…

 

«И, не чураясь фабулы вчерашней,

пока другая наново творится,

неповторимость этого мгновенья

в каком-то новом лике повторится».

 

Впрочем, это повторение в «новом лике» нисколько не отменяет затухающих колебаний импульса, растворения  в бесконечности колец спирали, некоего последнего звука «нисходящей гаммы» «там, за чертой», иными словами, мифологических атрибутов его прежних книг   

 

«…живешь на этом тесном пятачке,

в двух зеркалах бессчетно повторяясь,

и постепенно в них сходя на нет…»

 

 

Следующая книга Левитанского «Белые стихи» (1991) вышла в свет ровно через десять лет. За прошедшие годы многое изменилось: в обществе случились перемены, по словам поэта, «под стать геологическим, которые происходят, может быть, раз в полтысячи лет». Немало перемен произошло и в его личной жизни. Наконец ему улыбнулось простое семейное счастье: он полюбил и был любим. Правда, жизнь поэта в ту пору была отягощена полной бытовой неустроенностью и какой-то социальной растерянностью. Он был не из тех, кто умел менять сущность бытия на средства существования.  (Один очень знаменитый прозаик советской поры как-то рассказывал, что прежде гонорара от книги ему хватало на пять лет полноценной жизни, а теперь — на два месяца убогой.) Впрочем, все эти «неурядицы» стали в те годы частью жизни подавляющего большинства наших сограждан.

В последние месяцы своей жизни Левитанский побывал в Израиле. Эта полуторанедельная поездка оставила в его сознании ощущение неких туманных перспектив в освоении новых пространственно-временных координат, которые, впрочем, так ощущениями и остались.  

Несмотря на теплую израильскую погоду, зима оказалась не обратимой. 

«Белые стихи» Левитанского — не поэтическая форма, а формула существования во времени, это «зимняя книга» поэта. Да, конечно, после зимы обязательно последует весна, апрель, возрождение, но, скорее всего, это все-таки будет уже там, за горизонтом понятных событий. Поэту еще нет и семидесяти. Но зачем-то ему загодя понадобилась эта страшноватая церемония прощания.

 

«Я пока еще здесь, слава Богу,

но близится срок

собираться в дорогу…» 

 

«Простимся до Судного Дня.

Все птицы мои улетели», —

говорит он своей любимой в стихотворении «Предзимье».

 

В «Новогоднем послании Арсению Александровичу Тарковскому» поэт обращается к собратьям по перу — уже ушедшим и еще живущим.

 

«…И вот я завершил свой некий труд,

которым завершился некий круг, (помните про спираль!) —

я кончил книгу и поставил точку…»

 

Буквально через несколько страниц следует очередное послание — «Послание юным друзьям». Возможно, он имел в виду своих учеников…

 

«Вот оглянусь назад — далека дорога.

Вот погляжу вперед — впереди немного».

 

И опять — из классической мифологии:

«Старец Харон над темною той рекою

Ласково так помахивал мне рукою…»

 

Диву даешься, с какой тщательностью он разрабатывает детали своего ухода, примеривая различные «погребальные» одежды — от греческой туники до скафандра космонавта. У Левитанского «прощание» становится новым поэтическим жанром, который поэт разрабатывает с беспрецедентным энтузиазмом и откровенностью.

 

«Осталось все про все,

почти что ничего…

…немного помолчать

 присев перед дорогой.

…………………….

Спасибо всем за все.

Счастливо оставаться».

 

Это уже, кажется, обращение ко «всем» читателям.

Ну а после несколько затянувшейся церемонии расставания остается только предугадать и «предописать» свой уход, что Левитанский и делает в самом конце книги. Но именно потому, что к такому концу нас готовили давно, лет двадцать, а то и больше, это великое поэтическое произведение, страшное в своей запредельной неминуемости, не оставляет впечатления тяжелой безысходности…

 

«На зыбучий этот снег

осторожно ставлю ногу,

и помалу, понемногу

след теряется вдали.

В белый морок, в никуда

простираю молча руки —

до свиданья, мои други,

до свиданья

до свида…»

 

Неоконченное слово в конце книги — как гром среди ясного неба. Только так и могло окончиться затянувшееся прощание, чтобы не стать искусственно сконструированной церемонией похорон классика. Так и случилось через несколько лет: Левитанский шагнул в небытие, как и предупреждал заранее. Просто ушел из дома и не вернулся… Утром мы говорили по телефону, обсуждали новый поэтический сборник «Меж двух небес», а вечером его уже не было.

Не раз Юрий Левитанский говорил, что благодарен судьбе, за то что она позволила ему дожить до начала будущего времени, увидеть «начало грядущих начал», которое, как он верил, последует за крушением тоталитаризма в России, — не сейчас, не «завтра», когда-нибудь.

Поэт как минимум дважды обманул «бренную» судьбу. Он, «уже там стоявший одной ногою», уцелел во время войны…  А сегодня, уже в следующем веке продолжает жить с нами в своих стихах.      

 

2007