Голос убитых, или «Евреи воевали в Ташкенте»
«Все, кто слышал, как читает Гудзенко, никогда уже
не могли забыть своего впечатления.
…Но что ясно было ему и что понятно нам: он был голосом убитых».
Свидетельство очевидца
«Выражение типа “мы на фронте, а евреи в Ташкенте”, “на фронте
не видно евреев” — можно было услышать как среди солдат, так и
среди гражданских лиц… И после войны — кто с этим не сталкивался?
— осталось в массе славян тягостное ощущение, что наши евреи
могли провести ту войну самоотверженней: что на передовой в нижних чинах,
евреи могли бы состоять гуще».
Александр Солженицын «Двести лет вместе»
В биографиях поэтов Семена Гудзенко и Юрия Левитанского есть удивительные совпадения. И тот и другой родились 1922 году, только Гудзенко на полтора месяца позже — в марте. Оба приехали поступать в ИФЛИ в 1939 году с Украины, в июне 1941-го вместе ушли добровольцами на фронт, были зачислены одну военную часть и даже стали первым и вторым номерами одного пулеметного расчета. После войны оба подверглись обвинениям в космополитизме, и оба, к счастью, отделались нервотрепкой и временным отлучением от публикаций. Но при этом они были совершенно разными, совсем не похожими друг на друга людьми. И это различие было видно невооруженным глазом еще с ифлийских времен.
«Гудзенко держался со спокойно уверенностью, — вспоминает его друг В. Кардин. — Курил трубку… снискал признание институтской элиты. Его отличал природный ум, быстрота и точность реакции на творившееся окрест, будь то судьбоносные события или казусы повседневности».
О Левитанском той поры В.Кардин скажет вскользь: «Он в своем кургузом пиджачке выглядел несолидно и провинциально». Действительно Левитанский принадлежал к тому редкому типу мужчин, которые с годами становятся все привлекательней, а иногда и из жизни уходят этакими красавцами.
Несмотря на эти «различия» именно Гудзенко больше других верил в поэтический талант Левитанского, когда, казалось, к этому еще не было достаточных оснований. «В день рождения его нарекли Сарио, — продолжает В.Кардин. — В паспорте значилось: Сарио Петрович. Все всегда будут звать его Сариком. Но Илья Эренбург решит иначе. Году, по всей видимости, в сорок третьем. Читая рукописи Гудзенко, одобряя их, Эренбург решительно зачеркнул “Сарио” и, не колеблясь, поставил “Семен”».
1
Уже в 9 классе Левитанский решил, что будет поступать в ИФЛИ.
«Я приехал из Сталино, теперь Донецк, и, к счастью, оказался среди первокурсников, — вспоминал он впоследствии. Институт философии, литературы и истории — это очень красивая легенда, в которой нет места выдумкам. […] Это правда, что с Семеном Гудзенко мы были как братья, вместе потом ушли на фронт. В 1942 году наши дороги разошлись. На литературном факультете ИФЛИ учились Коган, Ржевская, Наровчатов, Самойлов».
На том же курсе ИФЛИ, рядом с Гудзенко и Левитанским, учился студент Эмиль Аркинд, в будущем известный писатель и литературный критик, подписывавший свои произведения «В.Кардин» (в историю советской литературы он вошел как Эмиль Владимирович Кардин). Он писал: «Когда в комнате студенческого общежития, где обитали Левитанский, Гудзенко и их наставник, знаток поэзии Толя Юдин, а я был гостем, и мы раскладывали на газете ломти колбасы и разливали по стаканам водку, из черного репродуктора донесся голос Молотова. Предсовнаркома объявил о войне с Финляндией… Гудзенко, подумав, заметил: “Это еще не наша война”». Но наступило 22 июня 1941 года, и все трое — Гудзенко, Левитанский и Кардин — пошли добровольцами на фронт и были зачислены в легендарный ОМСБОН, Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения — «спецназ Великой Отечественной», как впоследствии его назвали мемуаристы и историки.
О всеобщем оптимизме, царившем среди его друзей, Левитанский позже рассказывал: «…Третьекурсники-ифлийцы, которых в армию тогда не брали, почти все ушли добровольцами на войну… Мы уходили воевать, строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то!»
Формирование ОМСБОН проходило в конце июня — начале июля 1941 года. Секретная часть должна была выполнять «специальные задания» командования, действуя не только на линии фронта, но и в тылу врага. По словам В.Кардина, уже в июле началась подготовка «в подмосковных дачных поселках диверсантов широкого профиля».
Поскольку в бригаду кроме «профессиональных пограничников» было зачислено немало необстрелянной молодежи — спортсменов, студентов и молодых рабочих, следовало едва ли не с нуля обучить их «военной науке» — взрывать мосты и железные дороги, закладывать минные поля, препятствующие наступлению врага.
В ночь с 15 на 16 октября части ОМСБОН, расположенные в районах станций Зеленоградская, Клязьма и Кратово, были подняты по тревоге и оперативно отправлены на электричках в столицу.
«…В октябре 41-го года нашу часть привезли в Москву, когда немцы были рядом, и предполагалось, что они могут войти в город, — вспоминал Левитанский. — И в нашу задачу входило держать оборону Москвы… уже в Москве — участок от Белорусского вокзала до Пушкинской площади… Мы патрулировали улицы — ходили вместе с моим другом Гудзенко… Мы, юные патриоты, готовились грудью защищать Москву: у нас была задача не пропустить немцев через Садовое кольцо».
Второй полк ОМСБОН, где проходили службу бывшие студенты ИФЛИ Гудзенко, Левитанский и Кардин, разместили в школе на Бронной, в опустевшем Камерном театре (сейчас Театр им. Пушкина) и в нынешнем здании Литературного института на Тверском бульваре. Когда друзья Юрия Давидовича приходили в Литинститут — Левитанский вел там поэтический семинар в начале 90-х, — он любил показывать аудитории, где была расквартирована их часть в первые месяцы войны: вот здесь мы спали, а там была столовая, в этой комнате хранилось оружие…
«В лютую зиму, после двух заданий нас поместили в это казенное помещение с ледяными батареями, с обедом из жидкой баланды, — писал В. Кардин. — Ночью, когда разносился сигнал воздушной тревоги, мы старались затаиться в классах, они же спальни. На моей стоявшей в углу кровати укрывались тремя шинелями… Днем нас парами отправляли патрулировать на Ленинградское шоссе. Голодные мерзнут особенно сильно».
Семен Гудзенко записал в своем дневнике:
«Темна Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941г. На Садовом баррикады. Мы поем песню о Москве. Авторы — я и Юрка (Левитанский. — Л.Г.)». Авторы слов. Песню пели на мотив суперпопулярной в ИФЛИ, а потом и во всей стране песни Георгия Лепского и Павла Когана «Бригантина поднимает паруса».
Звери рвутся к городу родному,
Самолеты кружатся в ночú,
Но врага за каждым домом
Встретят пулей патриоты-москвичи.
Припев:
Слышен гул орудий отдаленный,
Самолеты кружатся в ночú.
Шаг чеканят батальоны.
В бой за красную столицу, москвичи!
Мы за все сполна ответим гадам,
Отомстим за наши города.
Нет патронов — бей прикладом,
Чтоб от гада не осталось и следа!
[Припев]
Наша слава вспоена веками,
В песнях слава воина жива.
На последний бой с врагами
Поднимается рабочая Москва.
[Припев]
16 ноября после боевой тревоги части ОМСБОН выдвинулись севернее Москвы в район Ленинградского и Дмитровского шоссе.
Именно об этих суровых зимних днях Левитанский говорил: «Начало — самая трудная, самая страшная часть этой трагедии. Мне нравится выражение Воннегута: “война детей” — да, воюют всегда дети, такими были и мы, лежавшие на том подмосковном снегу декабря сорок первого года. А зима была очень холодная, и лежали мы на этом снегу в своих шинелях и сапожках очень удобными мишенями для немецких самолетов — даже и маскхалатов тогда у нас еще не было. Чувство страха и чувство голода подолгу не отпускали нас в те студеные дни и ночи, а спать приходилось частенько на снегу…» И добавлял: «Сейчас при одной только мысли, чтобы лечь на снег, становится страшно, а тогда мы с Семеном Гудзенко лежали в снегах рядом, два номера пулеметного расчета».
Об этих же днях писал и Гудзенко:
«Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине».
2
В середине января командование бригады сформировало четыре отряда по 80 - 90 человек в каждом для выполнения разведывательных и диверсионных заданий в ближайшем тылу врага в районе Вязьмы и Дорогобужа. Командиром одного из отрядов был назначен кадровый пограничник старший лейтенант Кирилл Лазнюк, комиссаром Михаил Егорцев, а заместителем комиссара — начальник цеха 1-го Московского часового завода стахановец Лазарь Паперник. В отряд Лазнюка был зачислен и бывший студент ИФЛИ Семен Гудзенко.
Маршрут отряда проходил по городам и деревням, где еще недавно шли бои. Дальше ехать на машинах было невозможно. Гудзенко коротко запишет в дневнике:
«Остановили машины. Немцы летают. Нагло низко и обстреливают. Ночью пошли на лыжах. Вел Лазарь. Бродили по снегу, по оврагам. Ночью пришли в Мехово. Здесь штаб армии. Собираются уезжать. Лежали на снегу. Потом ночью в дымной хате ели вкусно».
В эти дни положение на фронте резко изменилось. С огромным трудом остановленные немецкие войска вновь перешли в наступление. Обороняющиеся советские дивизии оказались растянутыми по заснеженному бездорожью. В этой ситуации командование меняет первоначальное задание, приказывает приостановить движение в тыл врага и бросает плохо вооруженных омсбоновцев в короткие кинжальные атаки с целью задержать немцев и дать возможность подойти главным силам.
328-я стрелковая дивизия была ослаблена предыдущими наступательными боями. На помощь ей были направлены ОМСБОНовские отряды Н. Горбачева и К. Лазнюка, приобретшие опыт в боях на ближних подступах к Москве.
20 января командир дивизии поставил задачу отряду Горбачева — боем разведать расположение немцев в деревне Кишеевка, а затем вместе с остатками бывшего стрелкового батальона (всего 30 человек!) овладеть ею. На рассвете 21 января начался бой, неудачный для лыжников ОМСБОН. Фактически им нечем было подавить огонь укрепившихся в кирпичных домах немцев. Дело осложнялось тем, что штаб дивизии не имел точных сведений о противнике. К тому же солдат стрелкового батальона на месте не оказалось. После первой атаки омсбоновцы Горбачева отступили. 22 января на помощь им пришли бойцы отряда Лазнюка.Они вместе ударили по противнику с двух сторон.
Бой шел всю ночь, то затихая, то нарастая с новой силой. Боеприпасы у омсбоновцев заканчивались. Части 328-й дивизии так и не поддержали их. Командиры приказали бойцам отойти. Было много раненых, убитых и пропавших без вести.
Назавтра омсбоновцы получили новые задания. Отряд Лазнюка был направлен к деревне Хлуднево. С рассветом, сняв лыжи, бойцы двинулись по снежной целине и сосредоточились в полуразрушенном сарае, стоявшем на возвышенном месте. Вскоре ударила артиллерия. Лишь несколько снарядов разорвалось в деревне. Это был сигнал для атаки бойцов Лазнюка.
Бой начался удачной атакой омсбоновцев. Вначале немцы в растерянности метались по деревне, то и дело попадая под меткий огонь лыжников. Но вот туман рассеялся. Немцы стали отвечать на огонь. В ход были пущены танки. Среди первых раненых оказался и командир Лазнюк, но, перевязав раны, он продолжал руководить боем. Вскоре противнику стало ясно, что их атаковало небольшое подразделение: 30 омсбоновцев против четырехсот гитлеровцев.
Опытный Лазнюк так и не услышал шума боевых действий на противоположной стороне деревни. По каким-то причинам 1103-й полк не начал атаку, о которой заранее договорились. В тоже время на помощь немецкому гарнизону в Хлудневе пришла мотоколонна и окружила деревню. Лазнюк подал сигнал к отходу. И в эту минуту его ранило вторично. Но он продолжал командовать, пока не потерял сознание. Тогда командование отрядом принял политрук Егорцев. Старшего лейтенанта Лазнюка вынесли из боя.
Егорцев приказал: «Все к сараю! Занять круговую оборону!» Теперь в живых оставалось только 22 бойца. Кольцо сжималось. Вскоре был ранен политрук, убит командир взвода младший лейтенант Слауцкий.
Бой продолжался до утра. Подступы к сараю были усеяны вражескими трупами. В этом бою омсбоновцы уничтожили более ста солдат и офицеров.
Утром по сараю начали бить из миномета. Политрук Егорцев погиб. Командование оставшейся горсточкой бойцов принял на себя раненый заместитель политрука Лазарь Паперник. Атаки гитлеровцев следовали одна за другой, но всякий раз захлебывались, встречая беспощадный огонь. Немцы усилили обстрел из минометов. Казалось, земля возле сарая встала дыбом. Рухнула пылающая крыша. Паперник понял, что в живых он остался один. «Рус, сдавайся!» — услышал он. Фашисты надеялись взять его живым. Паперник отвечал огнем до тех пор, пока не кончились патроны. Но еще оставалась граната, последняя. Истекающий кровью боец выбрался из развалин и встал во весь рост. Он шагнул вперед и сорвал чеку с противотанковой гранаты… Вместе с ним погибли десятки фашистов.
Лазарь Хаимович Паперник стал первым Героем Советского Союза в ОМСБОН. Его именем названа одна из улиц Москвы.
И неожиданно… забавная деталь в рассказе В. Кардина: «А я долго носил его ушанку — мы случайно обменялись шапками».
3
«Три дня – и нет отряда», – запишет в своем дневнике Семен Гудзенко.
Он не принимал участия в роковом сражении у Хлуднева, поскольку в эти дни находился на другом задании.
Вот записи тех дней…
«Прибыли ночью. Почти бегом 15 километров. Спим тревожно, не раздеваясь. Рассвет. Выступаем. Ходим весь день на лыжах.
Были в деревне Котырь, рядом с Хлуднево. Устали, как черти. Вечером вернулись. 1-й и 2-й взводы ушли в бой. Мы остались… Бой был под Кишеевкой. Лазарь бил из снайперской. Здорово! Метко. Ворвались в деревню. Потом отошли…
Немецкий шаблон обороны населенного пункта с каменными домами.Подпускают вязнущих по пояс в снегу на 50–60 метров. Зажигают крайние дома. Видно как днем. И бьют из пулеметов, минометов и автоматов».
Следующая запись о бое в Хлуднево…
«Пошли опять 1-й и 2-й [взводы]. Бой был сильный. Ворвались в село. Сапер Кругляков противотанковой гранатой уложил 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Говорят, что он крикнул: "Я умер честным человеком". Какой парень! Воля, воля! Егорцев ему кричал: "Не смей!" Утром вернулись 6 человек, это из 33. Хлебников написал: “Когда умирают люди — плачут”. Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжелому, вернее, трудному ремеслу — плакать».
«Ездили под Хлуднево. Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Все для живых. О мертвых нет возможности думать».
«Ночью пошли в Хлуднево… Догорает дом. Жителей нет. Немцы, постреляв, ушли на Поляну…»
«2-го [февраля] утром в Поляне. Иду в школу […] Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… Пули рвутся в школе.
Бьет наш "максим". Стреляю по большаку… Пули свистят рядом.
Ранен в живот. На минуту теряю сознание. Упал. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Бабарыка перевязал. Рана — аж видно нутро. Везут на санях. Потом доехали до Козельска. Там валялся в соломе и вшах…
Полечусь и снова в бой, мстить за погибших…»
Но это еще впереди. А пока…
«Гудзенко эвакуировали с проникающим ранением в живот, — расскажет потом В. Кардин. — Об их [омсбоновцах Лазнюка. – Л.Г.] гибели написали в "Правде", прославляя героизм и утаивая причины неоправданной смерти. Мы с Юрой читали статью, горевали о ребятах, тревожились о Сарике, не понимая: выпячивая одно, утаивая другое, пропаганда творила войну, которая постепенно будет вытеснять из памяти подлинное, заменяя его выдуманным. Более утешительным, живописным, более пригодным для воспоминаний».
15 октября 2015 года на сайте «Российской газеты» в материале Дмитрия Шеварова «Я хорошо его запомнил…» было опубликовано письмо 84-летнего жителя г. Обнинска Калужской области Валентина Васильевича Миронова, в доме которого в феврале 1942 года одну ночь провел раненный боец Гудзенко.
«Помню, я пришел домой поздно вечером. Смотрю: около хаты стоят сани с соломой… Захожу в избу: на столе горит керосиновая лампа, а за столом на лавке сидит в солдатской шинели большой раненый военный и стонет. Рядом с ним сидит красноармеец, который вез его. Красноармеец сказал, что везет раненого в Козельск, в госпиталь…
Раненый со мной и ни с кем из нашей семьи не разговаривал. Ничего не ел и не пил. Так он просидел до утра с красноармейцем. Хата была маленькая, а семья у нас большая: пять сестер, отец, мать и я. Лежать у нас места не было.
Утром красноармеец отвел раненого на улицу и положил в сани, накрыл соломой, и они поехали в Козельск. Я всем ребятам хвалился, что у нас ночевал раненый командир Красной Армии. Я хорошо его запомнил. И лицо, и то, что он большого роста — это точно. Потом в козельских газетах писали, что в госпитале, который размещался в парке села Березичи, лечился раненый Семен Гудзенко. По фото в газете я и понял, что он тот самый раненый, которого я видел в нашей хате».
К письму была приложена карта, где В.В.Миронов отметил маршрут, по которому везли раненого. В письме также сообщалось (и эта информация имеет документальное подтверждение), что Гудзенко лечился в медсанбате в селе Березичи, в семи километрах от Козельска. Потом его перевезли в госпиталь на станции Шилово в Рязанской области.
Журналист приводит также слова бригадного врача, лечившего красноармейца Гудзенко: «Он говорил: “Одно прошу, не старайтесь меня ободрить, от этого только хуже. Знаю, что ранения в живот обычно смертельны. У меня хватит силы умереть с сознанием выполненного долга перед партией и товарищами”. Это были слова настоящего зрелого бойца».
На этот раз предчувствие обмануло поэта. Рана зажила. Но именно теперь в холодные дни зимы и ранней весны 1942-го в госпиталях им были написаны стихи, создавшие молодому бойцу славу выдающегося российского поэта: «Перед атакой», «Первая смерть», «Подрывник».
Месяца через два его выписали из госпиталя. В. Кардин вспоминает встречу после ранения Гудзенко: «В апреле мы столкнулись нос к носу в коридоре. Замерли, обнявшись. Он был тощ, бледен, в застиранной гимнастерке, перетянутой парусиновым ремнем…»
В. Кардин уточняет: «Нас разместили в пустующем новеньком дачном поселке возле Пушкино». И далее он вспоминает эпизод конца лета 1942-го, когда после посещения редакции «Комсомольской правды» вернувшийся из Москвы «Сарик» отвел его в рощу, «повалился на траву» и со слезами на глазах начал рассказывать о трагедии Сталинграда. «Немцы вот-вот прорвутся к Волге. Наш механизированный корпус перемалывают за пятнадцать минут».
После того, как врачи признали Гудзенко не годным к строевой службе, он был приписан к бригадной газете ОМСБОН «Победа за нами». Красноармейская многотиражка начала выходить во время обороны Москвы, 7 ноября 1941 года. Еще в те дни Гудзенко предложили перейти из боевого подразделения в штат редакции, но он категорически отказался, хотя сразу же стал сотрудничать в редакции. Первые его военные стихи были опубликованы еще в декабре 1941-го. Он часто подписывался «П. Гударов». И только после ранения, в июне 1942-го Гудзенко был зачислен в штат газеты. С тех пор он регулярно печатался на ее страницах, несмотря на многочисленные длительные командировки.
Несколько месяцев он работал в Сталинграде после освобождения от немцев — там фактически с нуля шло восстановление города.
«В одном из подвалов (а в городе были только подвалы, с поверхности все было сметено), — писал Евгений Долматовский, — разместилась выездная редакция "Комсомольской правды". В каждом номере газеты-листовки были стихи, статьи, лозунги Семена. Он и спал тут же, на редакционном столе, подложив под голову комплект газет».
В 1943 году ОМСБОН переформировали, и Гудзенко перевели в газету 2-го Украинского фронта "Суворовский натиск”. Он прошел Карпаты и Венгрию. Был награжден орденом Красной Звезды, многими медалями. А сразу после войны и орденом Отечественной войны II степени
Из наградного листа, датированного 12 мая 1945 года:
«Красноармеец — поэт Гудзенко С.П. принимал активное участие в освещении штурма Будапешта, находясь постоянно в штурмующих подразделениях, корреспондируя не только в газету "Суворовский натиск", но и в центральную прессу. Талантливый поэт, чьи стихи пользуются исключительным успехом среди солдат и офицеров фронта, он выполнял любые задания редакции, писал очерки о героях фронта, зарисовки, организовывал военкоровский материал, создавал актив вокруг газеты.
Будучи сам солдатом — первое время участвовал в войне как десантник в тылу врага, дважды ранен, — хорошо знает жизнь солдата. Поэтому его стихи и очерки правдиво отражали жизнь людей переднего края, воспитывали в бойцах и офицерах любовь к Родине, ненависть к врагу, поднимали наступательный порыв.
Красноармеец Гудзенко С.П. достоин награждения орденом Отечественной войны II степени».
4
Гудзенко и Левитанский не встречались после 1942 года. Их «очная» дружба была весьма короткой. Впрочем, на войне, на фронте год идет не за два, как принято думать, а за десять, а то и за всю жизнь. Однако точно известно, что друзья общались в Будапеште накануне победы. Об этом неопровержимо свидетельствует фото, хранящееся в РГАЛИ с пометкой «Венгрия. Март 1945 г.». На нем запечатлены рядом оба поэта в компании фронтовых журналистов. Эту фотографию Гудзенко послал матери, написав на оборотной стороне: «Ребята из газеты “Родина зовет”».
Похоже, друзьям больше не встретиться не довелось.
Левитанский окончил войну в Праге. Гудзенко, корреспондент газеты «Суворовский натиск», встретил Победу в Будапеште.
С детства мы читали, что в годы войны обычны долгие расставания, как правило, трагические, но случаются и встречи, неожиданные и радостные.
Кардин и Гудзенко встретились осенью 1945 года, после Победы, «в штабе бригады, напротив Курского вокзала».
В. Кардин вспоминает: «Обнялись, как в тот год, когда он вернулся из госпиталя. Сарик водил меня по кабинетам, с кем-то знакомил, показывал на мои нашивки за ранения, на капитанские звездочки. Отвел в закуток. Прочитал “На снегу белизны госпитальной…” Потом, отвечая мне: Юра на Дальнем Востоке, воевал с японцами. Заделался лейтенантом… Ему на роду написано быть поэтом. Мое дело — тебя предупредить. Я среди нас троих младший — так и хожу в ефрейторах».
Вспоминая об этой встрече, Кардин сообщает очень интересную информацию: оказывается, Гудзенко написал «брошюру» о Лазаре Папернике, которую выпустило издательство «Дер Эмес» на идише.
После войны Гудзенко много ездит по стране, но его репортажи часто полны общей риторики, пафосом построения новой жизни. В поездках он выступает перед людьми, читает свои военные стихи, которые производят завораживающе впечатление на слушателей.
Очевидец вспоминает:
«Все, кто слышал, как читает Гудзенко, никогда уже не могли забыть своего впечатления. У Семена было огромное обаяние и врожденный артистизм. Высокий, красивый, зеленоглазый, с голосом "зычным, как у запорожского казака" он никого не играл, был только самим собой, но как раз эта невероятная свобода поражала более всего. […] Слова идут с такой расстановкой, с такими жаркими, глубокими паузами, будто это медленно поднимают на борт сверкающую на солнце тяжелую якорную цепь.
Почему Гудзенко читал стихи именно так, как он читал? Наверное, Семен бы и сам этого не объяснил. Но что ясно было ему и что понятно нам: он был голосом убитых».
…Сегодня в это почти невозможно поверить, но в конце 1940-х годов Гудзенко был обвинен в «космополитизме». Его упрекали в переоценке военного прошлого, что приводит, мол, к «дегероизации» послевоенного мирного строительства. Он отвечал «в запале». И ситуация неожиданно изменилась. Его поэма «Дальний гарнизон» (1950) была выдвинутая на Сталинскую премию. Правда, потом его имя было вычеркнуто из списка соискателей. Но, по мнению некоторых критиков, эта поэма до сих пор считается «одним из лучших поэтических произведений о военной службе в мирное время».
В эти годы Гудзенко женился на Ларисе Жадовой, дочери известного советского военачальника. В 1951-м, когда у них родилась дочь Екатерина, поэт был уже болен и с трудом зарабатывал журналистской работой. Тесть, недовольный еврейским происхождением зятя (хотя настоящая фамилия генерала была «Жидов»), отказал дочери в какой-либо материальной помощи (см. письмо Е.К. Симоновой-Гудзенко).После смерти Гудзенко Лариса стала женой Константина Симонова. Она была незаурядной личностью, замечательным искусствоведом и много сделала для продвижения живописи русского авангарда, что в 60-е годы не было делом само собой разумеющимся.
Гудзенко перенес несколько операций, но спасти его не удалось. Он умер на больничной койке в феврале 1953-го, через три недели ему исполнился бы 31 год.
«Мы не от старости умрем, —
от старых ран умрем.
Так разливай по кружкам ром,
трофейный рыжий ром!» —
пророчески написал Гудзенко в 1946-м.
Так и случилось…
…После Победы Левитанскому предстояла еще одна война — «маленькая», как он потом говорил. В составе 53-й Армии генерал-лейтенанта И.М. Манагарова он был направлен на Дальний Восток «довоевывать» с японцами. После войны он поселился в Иркутске, демобилизовался в 1947-м, а в Москве появился только в 1955-м, когда Гудзенко уже не было в живых.
В конце 1945-го капитан Кардин был направлен в Прикарпатский военный округ на необъявленную войну с украинской повстанческой армией. В Москву был вызван в 1947-м и направлен на учебу в Военно-политическую академию. Окончил с отличием в 1951-м, после чего еще два года служил на Дальнем Востоке, «в гарнизоне в сопках с видом на корейскую границу». Летом 1952-го, приехав в отпуск в Москву, узнал, что Гудзенко лежит в Институте нейрохирургии им. Бурденко и готовится ко второй операции по удалению опухоли мозга. Тяжелое состояние больного помешало встрече.
«Сереньким февральским днем пятьдесят третьего в гарнизон среди сопок доставили “Комсомольскую правду” с некрологом…», — напишет В.Кардин.
Бывший заместитель командира отряда десантников-подрывников был уволен в запас в 1953-м в звании подполковника.
«Юрий Левитанский помнил Сарика и не меньше меня любил его строки, — много лет спустя вспоминал В.Кардин. — Но искал себя в обновившемся поэтическом пространстве. Гудзенко откликался на боль и тревогу незамедлительно. Левитанский не тщился что-либо помнить, принимая забвение как должное и понимая его мнимость. “Я все забыл”, — произнесет он, чтобы подтвердить это и опровергнуть.[…] Гудзенко стремился конкретизировать, мотивировать каждое движение — физическое и душевное. У Левитанского недосказанность. Не прием, не придуманный ход, но отголосок давнего, еще “той зимы”, смятения, не улегшегося с годами».
Левитанский пережил Гудзенко на 43 года и всю жизнь помнил о нем, особенно часто вспоминал в 90-е, когда страна готовилась отметить 50-летие Победы. Поэт с ужасом думал о живущих в нищете ветеранах на фоне замышлявшегося грандиозного народного празднества, все чаще, как заклинание, повторял имя своего давно ушедшего друга.
«…Вскоре после войны смерть настигла Семена Гудзенко, общепризнанного лидера, первым сказавшего частичку правды о той войне», — вспоминал он в одном из своих интервью 1995-го.
Помнил он о друге до последней минуты: и в июне 95-го, когда в Кремле на церемонии вручения Госпремии говорил горькие слова президенту Ельцину («...мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, — эта мысль для меня воистину невыносима»), и в последние часы жизни, 25 января 1996-го, в Московской мэрии, громко протестуя против чеченской войны.
Но его не слышали…
Письмо Екатерины Кирилловны Симоновой-Гудзенко, дочери С.П. Гудзенко:
Уважаемый Леонид Ефимович,
Прочитала очерк о Гудзенко.
Несколько соображений, которые хотелось бы уточнить. В отношении маминого отца Вы оказались в русле мифов интернета. Дед действительно не хотел, не мог примириться с маминым замужеством. Но дело было совсем не в еврейском происхождении Гудзенко. Он не считал профессию поэта мужской профессией, полагал, вероятно, что поэт не в состоянии содержать семью. У деда было очень крепкое крестьянское мышление. Он обращался в Союз писателей, чтобы повлияли на Гудзенко. Ирония в том, что обратился он к К.М. Симонову. А позже также ездил жаловаться уже на Симонова, но во второй раз обратился к министру обороны. Об этой истории в воспоминаниях хорошо написал Д.М.Холендро. В последнем сборнике я процитировала часть его воспоминаний. Кроме того, дед был домострой и отпускать маму из родительского дома не желал, потом он также сильно переживал с моим замужеством. А в помощи бабушка с дедом маме никогда не отказывали, после моего рождения мы все жили вместе в квартире деда на Арбате.
Дед менял фамилию с Жидова на Жадова по приказу Сталина. Об этом он написал в своих мемуарах «Четыре года войны».
Вот такая семейная история.
Из воспоминаний писателя Д.М. Холендро в книге: Семен Гудзенко «Час ожидания атаки» (Н.Новгород, Деком, 2020)
«…через день они приехали, и мы с женой встретили их на симферопольской платформе, даже без чемоданов, на каждого – по сумке. <…> [Я] демобилизовался как раз, когда у меня прятались Гудзенки. Расписались они ещё в Москве, но родителям Ларисы до сих пор не выдавали себя. <…> Генерал Жадов между тем ходил в Союз писателей жаловаться на какого-то поэта, который куда-то увёз его дочь. Так, однажды пришел к Симонову, дежурившему по Союзу, и стал выговаривать почем зря. В выражениях не стеснялся – он был зол. Симонов предупредил:
– Учтите, я ведь и сам поэт!
Генерал резко встал и спросил:
– А с кем тут можно поговорить?
Может быть, его когда-нибудь чем-то обидел поэт, и это не могло забыться; может быть, он вообще не принимал поэзию за труд, кто знает? Догадки! Всем, как водится, распорядилась жизнь…».
На фото
1.Семен Гудзенко
2.Эмиль Кардин
3.Юрий Левитанский
4.Лазарь Паперник
5.С.Гудзенко (в центре) в Сталинграде. 1943
6.С.Гудзенко (второй слева) и Ю.Левитанский (второй справа) в Будапеште. 1945
7.Наградной лист С.Гудзенко
…После спектакля «Павшие и живые», когда я впервые (!) услышал стихи С. Гудзенко, я с большим вниманием стал ловить каждое упоминание о его литературном и жизненном пути.
Конечно, поверить, что стихотворение «Перед атакой» написал совсем молоденький мальчик, на едва начавшейся страшной войне, было просто невозможно. Усиленное потрясающим чтением В. Высоцкого, это стихотворение надолго стало своеобразным рефреном к каждому произведению о войне. Мой отец, прошедший всю войну с 18 июля 1941 по сентябрь 1948 летчиком полярной истребительной авиации, разжалованным рядовым в морской пехоте, затем на торпедных катерах, потом снова в полярной авиации, много рассказывал мне о «своей» войне. А вот стихов С. Гудзенко он не знал. Самым-самым для него были стихи К. Симонова Перед атакой («Когда ты по свистку, по знаку, встав на растоптанном снегу…»), пока я не дал ему прочитать Гудзенко («Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать…). Отец, которому было уже за пятьдесят, с удивлением и даже радостью стал открывать для себя новых поэтов (Гудзенко, Левитанского, Самойлова, Межирова), о которых, как ни странно, ничего не знал ранее.
В его жизни было много не менее драматичного, даже трагического (чего стоят две официальные похоронки, два падения с самолетом, операции и возвращение в строй), но он с удивлением замечал странное незнание стихов фронтовиков-ровесников, которые, вероятно, были известны в основном там, где сами воевали. Вроде, «Комсомольская правда» — центральная печать, но вот не дошло до полярного летчика ни одно стихотворение военкора С. Гудзенко.
А слова Ю. Левитанского: «Не я участвую в войне – война участвует во мне» — могли быть и его слова, наиболее точно передающие его к ней отношение. Мне повезло, что у меня ранняя память. Я помню себя и все эпизоды своего детства буквально с 2-3 лет, поэтому так много знаю о войне со слов своего отца. С возрастом он все реже что-либо вспоминал, и все менее охотно говорил на эту тему, пока не сформулировал свою формулу: война – это грязное и страшное дело, ничего геройского в ней нет. А больше всего его просто бесили любители «повспоминать» и порассуждать, в которых он безошибочно узнавал тыловиков, не нюхавших пороху. Из-за них он перестал очень рано надевать свои боевые награды, в отличие от «пуделей» со значками и памятными медальками. В День Победы, я возил его по Москве, мы смотрели на салют, а на его пиджаке были только «колонки» орденов и медали «За отвагу», которую он получил вместо звания Героя (как раз тогда и был разжалован).
Вот сколько вспомнилось мне после прочтения твоей публикации. Мне в ней понравилось все, кроме эпиграфа из А. Солженицына. С течением времени, я все больше раздражаюсь от его корявого слога и какой-то искусственности в изложении. Одно стихотворение С. Гудзенко или Ю. Левитанского гораздо богаче, образнее и ближе всей его многословной витиеватости, а подчас, и какой-то заданности. Знаешь, как про Л. Андреева сказано: «он пугает, а мне не страшно», — так вот что бы не навязывал мне А. Солженицын, во мне рождается протест и недоверие. Ну, м.б., за исключением «Одного дня»…
Что касается того, где воевали евреи, то отец мой, абсолютно лишенный каког-либо предубеждения, много рассказывал мне о своих однополчанах-евреях, как о настоящих верных друзьях, хотя, повторюсь, его эта национальная тема совершенно не интересовала.
Между прочим, после инфаркта, полученного на короткой по времени партийной работе (он в 34 года был неожиданно избран и назначен парторгом ЦК на з-де «Ростсельмаш»), с 38 лет сторонился этой работы, оставаясь членом партии с 1942 года. После инфаркта он работал председателем Райисполкома, на территории которого проживали Цезарь Куников (герой десанта на Малую землю) и Александр Печерский (Собибор, восстание), которому он помогал устроиться на работу.
Вот так.
P.S. Фото от 10 мая 1945 года. Мой — с гитарой.
Михаил Селезнев
...Читал дважды с большим интересом и даже волнением. Дело в том, что Кардин был дружен с моим братом, служившим у Твардовского в НМ. Они оба фронтовики, и я не раз становился свидетелем их разговоров и воспоминаний. Несмотря на очень приличную разницу в возрасте. Написанное вами - большой и серьезный текст, безумно интересный, с двумя, как на мой вкус, особенностями, отличающими такого рода тексты.
Воспоминания собственно Кардина, невероятно интересной персоны и очень непростой личности, а также пропусканием сугубо фронтовых эпизодов через стихи. Это, подчеркиваю, большое достоинство вашей работы. Повторю: мне было очень и очень интересно.
Юрий Марьямов
вернуться к ОГЛАВЛЕНИЮ