О книге Дины Рубиной "Окна"

Новая книга Дины Рубиной «Окна» (М., ЭКСМО, 2012) продолжает линию сборников ее новелл, в последние годы не менее популярных, чем романы писательницы: «Несколько торопливых слов о любви» (2003), «Холодная весна в Провансе» (2005), «Цыганка» (2007)…

Даже поверхностный взгляд стороннего наблюдателя выделит в этих книгах «сквозные» темы, которые находят продолжение и в «Окнах»: семейные истории («Бабка»), любимая собака («Любовь — штука деликатная»), путешествия («Долгий летний день в синеве и лазури»), несчастная любовь («В Сан-Серге туман…») и так далее. В творчестве Рубиной такие тематические цепочки образуют целые циклы, в которых внимательный читатель увидит развитие образов и идей во временной проекции.

1.

Может быть, читатели обратили внимание, что название книги 2005 года («Холодная весна в Провансе») вовлекает читателя в вечно животрепещущий разговор о погоде; в «Окнах» аж целых три заголовка новелл отражают неординарные погодные явления, причем заглавие последней новеллы, посвященной поездке на остров Крит («Долгий летний день в синеве и лазури»), прямо «полемизирует» с заголовком книги 2005 года.

В книге новелл Рубиной обязательно должна быть собака, и кто-то, наверно, подметит, что вместо покинувшего этот мир безродного, но любимого Кондрата в семье появился керн-терьер голубых кровей Шерлок. Кто-то, прочитав новую новеллу о земном и небесном граде «Кошки в Иерусалиме», с удивлением обнаружит, что реальных кошек там почти нет. А кто-то восхитится великолепной коротенькой новеллой «Дорога домой» о бегстве девочки из пионерлагеря, которая напомнила мне удивительную повесть героического израильтянина Славы Курилова «Побег», нырнувшего с советского парохода в океан и несколько дней искавшего в его необъятных водах путь к спасению.   

Даже внешне книги новелл Рубиной имеют общую примечательную особенность — в их оформлении использованы работы художника Бориса Карафелова, мужа и спутника Рубиной, не только в переносном смысле («спутник в жизни»),  но и в прямом: многие новеллы посвящены их совместным путешествиям.

В новом проекте Карафелов становится соавтором писателя. Его живопись — не оформление книги, а часть ее содержания. Книга имеет нестандартный, «альбомный» формат. Ее неудобно читать лежа на диване или трясясь в метро. Но зато ее можно разглядывать как альбом по искусству, удобно расположившись в кресле. Почти всегда на полотнах художника угадывается его собственно лицо, лица Дины Рубиной и их дочери Евы. Вот герои картин Карафелова сидят в кафе, вот стоят на балконе, вот лежат на диване. А рядом окна, в которых течет своя — иногда параллельная, а иногда и вовсе отчужденная — жизнь.   

Сочетание текстов Дины Рубиной и живописных работ Бориса Карафелова придают книге дополнительный пространственный объем, графическую конкретность, зримую выразительность, живые яркие цвета.

В предисловии Дина Рубина рассказывает о том, как родилась концепция книги: во время переноса картин в новую мастерскую Карафелова, писательница вдруг обратила внимание, что у него «чуть не в каждой картине — окно», где «сидят, стоят, выглядывают или проходят мимо разные люди. Да и сами картины были окнами, откуда глядели в мир множество персонажей, в том числе и сам художник, и мы, его домашние».

Собственно, замысел этой книги родился у Рубиной во время филармонического концерта в Иерусалиме, когда она оказалась на якобы неудобных местах «на втором ярусе, прямо над сценой», «в музыке по самую макушку»…

«Я парила над сценой и чуть не расплавилась от счастья — потому что внизу, на пюпитрах, двойными окошками в мою прошлую жизнь белели раскрытые листы оркестровых партий… И вот тогда она и явилась… идея этой книги об окнах, об окнах вообще — тех, что прорублены для света и воздуха, но и для взгляда, бегущего в даль…»

Пустив читателя на порог своей творческой лаборатории, Рубиной ничего не остается, как провести его дальше, за порог, предоставив возможность оглядеться и прислушаться.

Вот, неожиданно, она проговаривается о том, как начинает работу над текстом новеллы…

«Как обычно, первыми подворачиваются слова случайные, мутноватые, как осколки старого стекла, что выносят на берег волны. […] …Снимая с неуклюжей, в застиранных лохмотьях фразы слой за слоем, дойдешь до такой прозрачности смысла, что имена предметов и существ станут почти невидимыми, а сквозь них воссияет море, жужжание бронзовых мух, черная собака бегущая по кромке прибоя… И я вычеркивала, писала поверх слов, опять вычеркивала, злясь на свое бессилие».

А вот о том, как писатель свою работу оканчивает…  «Завершив работу над рукописью к обговоренной дате, я тяну и тяну, не в силах с ней расстаться. Там заменю одно слово на другое, подумаю и верну прежнее; там вместо точки поставлю запятую и заменю многоточием».

И еще кое-что — о творческом методе…

«…Читателю может показаться странным, что на протяжении сорока страниц я шатаюсь по Иерусалиму, при каждой возможности заруливая в кафе, таверны и рестораны… В свое оправдание могу лишь заметить, что и до меня многие писатели, желая вывалить те или иные сведения, добытые ценой долгого и вдохновенного безделья, усаживали своих героев за столики подобных злачных заведений — ибо ничто так не оживляет литературного диалога на странице той или иной книги, как вовремя принесенный официантом филе лосося под белым соусом».

Любители «мужской прозы» наверняка согласятся с  этим утверждением, заменив, может быть, «филе лосося» на «двойной дайкири без сахара» Хемингуэя или «маринованные миноги» братьев Стругацких. 

2.

Время идет. За последние годы (2008-2010) Дина Рубина опубликовала три романа, которые иногда даже называют трилогией. Это очень непростые книги с точки зрения авторских эмоций. Можно только догадываться, ценой каких душевных усилий они достались писательнице. Все они так или иначе закончились уходом главных героев. Гибелью. Или исчезновением. Или уничтожением своего дубликата, своей модели. Вечно живая и актуальная тема смерти не оставляет писателя и в «Окнах». И то, что смерть так или иначе связана с перевертышем, розыгрышем, карнавалом только подчеркивает принципиальною неразрешимость проблемы.

Вот история, которую рассказал Рубиной ее муж художник Борис Карафелов…

«Еще совсем недавно, в XVIII веке, жители Корнуолла (полуостров в Великобритании — Л.Г.) промышляли таким вот способом: в особо сильный шторм выносили на берег большие фонари и расставляли рядами там, где громоздились самые страшные скалы… Несчастные моряки принимали свет фонарей за окна домов и в надежде найти гавань направляли корабли к этим обманкам… А когда шторм стихал, на берег выносилось много полезных предметов».

А вот симметричный ответ Дины Рубиной…

«Мы шли, и я рассказывала Борису о вычитанной в одной из книг о Венеции изобретательной и веселой казни, которую практиковали в дни карнавалов: осужденного на смерть преступника выпускали на канат, натянутый для канатоходцев между окнами палаццо. …Либо пройдешь до конца и спасешься, либо умри шикарной смертью артиста».

В сущности, карнавал в Венеции — прообраз Хаоса, когда «вихри темной воли закруживали город», «воздух был пропитан запахом вендетты», вокруг царила  «личная смертельная игра», «призраки ночи в свете факелов»…  Господи, да игра ли это, в самом деле? Где граница между жизнью и небытием?  Или перед нами оборотная сторона жизни, где смерть выступает ее полноправным партнером…     

Но вот окна оживали. «Когда раздвигались кулисы их ставен — зеленных, темно-голубых или карминных, — казалось, что вот-вот начнется действие. Любому персонажу в окне, любой случайно возникшей там фигуре это придавало восхитительную театральную загадочность».    

Ага, значит, не смотря на обилие смертельных спецэффектов, перед нами все-таки театр…

Вот только не ясно, театр ли часть жизни нашей, или наша жизнь — всего лишь одна из сцен Божественной комедии.  И далеко не всегда очевидно, кто, на самом деле, публика,  а кто — актеры. Да и нужны ли нам, действующим лицам, исполнители?

«…Вчера мы были публикой смотрящей на сцену снаружи, сегодня мы — публика, смотрящая на сцену изнутри. Но те, кто движется там, по улице, точно также смотрят на нас, в сценический проем окна» .

На далекой ташкентской окраине Вселенной («Бабка») смерть предстает в стиле ярмарочного райка с персонажами еврейской Аггады как итог последней встречи человека с ангелом смерти Самаэлем или ангелом смерти Гавриэлем. Самаэль приходит за грешниками с тупым, щербатым ножом — смерть, которую он приносит, мучительна. К праведникам приходит Гавриэль — с острым, как бритва, сверкающим на солнце ножом, после удара которым праведник отправляется в прямо в рай.

Неизбежный смертельный исход обсуждается в книге Рубиной с особенным оживлением и искренней заинтересованностью…  В ситуации героев новеллы «Сан-Серге в тумане…» уход из жизни любимого человека может выглядеть… и как благо. Не способный пережить измену любимой женщины Михаил как бы даже завидует своему другу, потерявшему жену: «…Счастливый Ленька. И даже не понимает, какой он счастливый… И даже нынешнее его горе — такое достояние, такое неразменное, огромное цельное счастье…».

Но оказывается, смерть не всеобъемлюща…

Самая сильная новелла книги «Самоубийца» — о том, что смерть, оказывается, можно преодолеть, предотвратить, даже когда человек почти переступил черту, и ему остался только последний маленький шажок в пропасть. Невероятным волевым усилием женщины из «службы доверия» со странным именем Ада удается переломить, казалось бы, совершенно безнадежную ситуацию и спасти «клиента». Это был настоящий подвиг, и она, «как библейский Иаков, всю ночь до зари боролась со смертью; боролась — и победила».
Тому парню на подоконнике здорово повезло, а вот героиню новеллы «Рената», совершенно реальную поэтессу Ренату Муху, друга автора книги, спасти так и не удалось, не смотря на все усилия врачей, близких, друзей. Рената — сама по себе карнавал, и поэтому в памяти своих друзей она победила забвение смерти своей собственной жизнью. Великолепная новелла Рубиной совсем не похожа на некролог, скорее — на авантюрную повесть, полную знаменитого рубинского юмора. «У меня почему-то нет ощущения, что Рената исчезла из моей жизни», — признается Рубина, и новелла вполне подтверждает это.

 Преодоление смерти, ее отрицание  — другая сторона одной и той же монеты.

В заключительной новелле «Долгий летний день в синеве и лазури», яркой, жизнеутверждающей, посвященной обычной туристической поездке на греческий остров Крит автор рассказывает потрясающую историю о собаке по кличке Маврос, у которого сформировалось, по выражению одного из героев, «мировоззренческое неприятие убийства». Пес жил у зажиточного крестьянина, державшего отары овец. Во время Пасхи наступало время его главного бизнеса — он резал овец и продавал баранину…  «Резал одну за другой, одну за другой — время-то горячее, считайте, заработок на целый год». Увидев этот кошмар, Маврос в панике бежал. И с тех пор он никогда не подходил больше к своему хозяину. Тот искал его, пытался вернуть. Но пес всем видом показывал, что испытывает к убийце отвращение, и что интересно — с тех пор стал вегетарианцем…

В ярком карнавальном мире Рубиной и Карафелова частое напоминание о смерти не вызывает доверия и напоминает грубоватый муляж бессмертия…  Может, смерть вообще нужна только для равновесия: если бы не было этого странного перехода от чего-то куда-то, здесь было бы слишком хорошо, в этом почти раю — долгом летнем дне в синеве и лазури…       

Опубликована в сокращении в журнале «Алеф» («Окна с видом на бессмертие», 2012) 

{jcomments off}