Леонид Гомберг
Поиск по сайту...
Леонид Гомберг
Леонид Гомберг

Века и судьбы

 

Михаил Козаков: от Рабина до Шейлока  

                                                                                                                            — Миша, а ты что тут делаешь?

                                                                                                                            — Рекламирую кофе «Элит».

                                                                                                                                                          Телереклама                                                          

К концу 1991 года в Израиле творилось что-то невообразимое: ежедневно с трапа самолета сходили сотни, а то и тысячи репатриантов из бывшего СССР. Где селить, чем кормить, как трудоустроить  всю эту разношерстную, взъерошенную толпу, прибывшую из разваливающейся советской империи — никто толком не знал. Ни одному государству никогда не понадобилось бы одновременно столько врачей,  художников, ученых, писателей, как правило, не владеющих даже основами языка, на котором говорят окружающие! При том, что они обладали разным уровнем понимания ситуации в стране, на Ближнем Востоке, в мире, а часто не имели вообще никакого представления об этой ситуации. Раздражение быстро накапливались в скороспелых общественных союзах и выбрасывалось на страницы «русской» прессы, расплодившейся вдруг, как грибы после дождя, особенно, в преддверии предстоящих летом 1992 года выборов в Кнессет, законодательное собрание Израиля. Кому-то же нужно было всю эту массу организовать в колонны, хотя бы вкратце объяснив, кому им следует отдать свои голоса. Лучше других с этим управились лейбористы из партии «Авода», особенно поднаторевшие на социальной демагогии.

Впервые я увидел «живого Козакова» на собрании комитета «Интеллигенция в поддержку Ицхака Рабина», куда был приглашен как журналист одной из особенно громкоголосых местных русскоязычных газет. Комитет, как нетрудно догадаться, был создан для того, чтобы сплотить «русскую» публику и направить ее голоса в нужном «левоцентристском» направлении. Возглавить эту неблаговидную затею предстояло самому известному и авторитетному из «русских» — народному артисту России Михаилу Козакову. Актера, неискушенного в политике, прельстили обещаниями содействовать развитию культуры, фактически сделав ширмой предвыборной кухни, пахнущей, надо сказать, весьма неаппетитно. Но Козаков, как и большинство репатриантов начала 90-х, еще не научился различать непривычно резких средиземноморских запахов. Вскоре ему сполна припомнят его невольную неразборчивость.

«Я не идеализирую новое правительство, — скажет он в свое оправдание, — но они все же пытаются найти выход из перманентного политического тупика — развязать «арабский узел». Я не очень верю, что у них что-нибудь получится. Но кто знает… Попытаться было необходимо. Другое дело: Рабин очень много обещал «русской алие», особенно людям искусства. А сделано-то очень мало…»

Сегодня, когда мы знаем печальные результаты этой политики, очень удобно разводить руками и удивляться наивности артиста, упрекать его в близорукости, а то и в злонамеренности. Что поделаешь, Козаков не был очень прозорливым человеком…

После нашей первой встречи в «комитете» мы договорились об интервью. Так я оказался в его весьма просторной тель-авивской квартире на улице Спинозы, находившейся неподалеку от Камерного театра, где он в ту пору репетировал Тригорина в «Чайке». На иврите!  Это была поистине титаническая работа. Мне уже доводилось писать об этом. На тетрадном листе, разграфленном на три равных столбца, была записана вся роль по-русски, затем очень крупными буквами на иврите и, наконец, русская аллитерация ивритского текста. Обливаясь потом на сорокоградусной жаре, Козаков сидел на диване перед журнальным столиком и громко произносил незнакомые слова, мерно ударяя ладонью в такт своей речи. Это продолжалось по нескольку часов ежедневно. Месяца через два он выучил роль.  Еще, правда, оставался акцент, но в Израиле, стране эмигрантов, этим никого не удивишь: национальный театр строился на русском акценте отцов-основателей из «Габимы». Да вот беда: Тригорин — литератор. По ходу спектакля он время от времени что-то фиксировал в своей записной книжке, причем писал слева направо, как по-русски, и при этом говорил на иврите — «справа налево». Эта имитация слегка подтачивала замысел. Ну, да это уже частности…

Сегодня нередко можно услышать, что израильская эпопея Козакова оказалась пшиком — ничего стоящего в Израиле ему, мол, сделать так и не удалось. Утверждение это несправедливо, чтобы не сказать — лживо. Репетиции и прокат «Чайки» заняли около полугода. Однако Козакову удалось перезаключить контракт с Камерным театром. Поскольку приток репатриантов все еще был достаточно велик, он уговорил руководство на постановку спектакля на русском языке, для чего была выбрана пьеса Гарольда Пинтера «Любовник». Теперь он выступал уже не только как актер, но и как режиссер, его партнершей в этом спектакле стала Ирина Селезнева.

Но уже 1993 году Михаил Козаков возглавил проект собственной антрепризы со спектаклем по пьесе Пауля Барца «Возможная встреча», в основу которой положена вымышленная история о свидании двух великих композиторов – Баха (В.Никулин) и Геделя, которого сыграл он сам. Вскоре Козаков в рамках своей антрепризы ставит пьесу Бернарда Слейда «Чествование», расходы на которую окупаются с большим  трудом.

Козаков сетовал: чтобы свести концы с концами, приходится сниматься в рекламе кофе «Элит», где один его съемочный день стоил пять тысяч долларов. «Всего один день, — говорил он.— Правда, потом полгода придется расхлебывать, до  тех пор, пока моя физиономия не прекратит мелькать на телеэкране, — что ж, это и есть настоящая цена такой работы…» Помнит ли читатель этот рекламный сюжет, крутившийся и по российским каналам?  Некая танцевальная пара вдруг оказывается на авансцене, и неожиданно натыкается на Козакова. «Миша, а что ты тут делаешь?», — спрашивает танцор. «Рекламирую кофе Элит», — отвечает артист.

Но как бы там ни было, израильская антреприза вскоре станет моделью его российского проекта. Через несколько лет эти и другие пьесы мы увидим на московской сцене совсем с другими артистами. Следует добавить, что в те годы Козаков вел преподавательскую работу со студентами театральной школы «Нисан Натив» (между прочим, на иврите), где поставил пьесу М. Себастьяну «Безымянная звезда», хорошо известную российскому телезрителю.

 Театральные работы Козакова, в том числе и израильские, все-таки на виду, и поклонникам артиста они хорошо известны. Но, думаю, не все знают, что зимой 1992 года параллельно со своей работой в Камерном театре М. Козаков пишет мемуарную поветь о  Давиде Самойлове «Растрепанный рассказ», а в 1993-м в Тель-Авиве выходит его книга театральных очерков и воспоминаний «Рисунки на песке», легшая в основу популярной «Актерской книги» (М.: Вагриус, 1997).

Многие осуждали Козакова за то, что он покинул Израиль. Вспоминали, что он называл еврейское государство «Израиловкой», говорил, что приехал не в еврейскую страну, а в русский театр (предполагалось, что он будет работать в «Гешере»), намекал на провинциальность тамошней публики…  Но дело не в этом: из Израиля уезжали сотни, а то и тысячи, несли при этом черт знает что, — и это особенно никого не беспокоило. Просто Козаков в силу особой масштабности своей личности воспринимался репатриантами  старшего возраста как некий гуру, «вожак» алии 90-х. Конечно, никаким вожаком он не был и на эти почетные звания не замахивался.

В России с Казаковым мы почти не встречались. И все же… Наша встреча состоялась в 2007 году во время съемок документальной картины о поэте Юрии Левитанском «Я медленно учился жить» для канала «Культура». Вместе со съемочной группой я приехал в его небольшую квартиру в 3-ем Самотечном переулке. Расположились, поставили свет и мониторы. Казаков устроился за своим рабочим столом. Мы немного повспоминали израильское житье-бытье, покойного Валю Никулина, который был его партнером по сцене,  а — к слову —и поездку в Израиль Левитанского, случившуюся, правда, когда Козакова там уже не было…  Он говорил о годах дружбы с Юрием Давидовичем, читал его стихи, пытался рассказывать забавные эпизоды их жизни, но останавливался, натыкаясь на воспоминания о ресторане ЦДЛ, — о финале таких историй распространяться не хотелось. Еще он говорил о своей вине перед Левитанским, считая, что недостаточно читал его стихи для публики.   

В Москве второй половины девяностых и далее на протяжении двухтысячных казалось, что годы проведенные Козаковым в Израиле, не оставили никакого следа. Он много читал со сцены, снимался в кино, играл в театре. Все это артист делал с прежним талантом и блеском. Одним из главных творческих достижений в этот период его жизни видится сегодня роль Шейлока в спектакле Андрея Житинкина «Венецианский купец» на сцене Театра имени Моссовета в 1999 году — в разгар торжеств, посвященных 65-летию артиста. В этой роли  Михаил Козаков «высказался» не только по «еврейскому вопросу» вообще, но и в своем отношении к Израилю — государству и народу, как он их увидел и понял.

Театральные критики писали, что не режиссер Житинкин выбрал Козакова, а актер Козаков выбрал и пьесу, и режиссера, и театр. Житинкин, мол, позвал актера совсем в другой спектакль, а Козаков твердо сказал: «Хочу играть Шейлока!» Не знаю, так ли это было на самом деле, но на характер Михаила Михайловича очень похоже! Во всяком случае, «Венецианский купец» в театре им. Моссовета — это, во-первых, Козаков, во-вторых и в-третьих — тоже Козаков,  его актерская мощь, профессиональное мастерство и, главное, знание предмета, т.е. понимание глубинной сути явления, которое мастер представляет на сцене. Это знание — уверен — дали Козакову не пресловутый «голос крови», которого, скорее всего, и не было, а понимание реалий, открывшихся ему за годы нелегкого актерского труда на Обетованной земле, практическое постижение национального характера, с которым (вольно или невольно) ему пришлось идентифицировать себя во время короткой репатриации-эмиграции. Рядом с Козаковым в спектакле были заняты известные и очень хорошие артисты — А.Голобородько (Антонио), А.Ильин (Бассанио), А. Леньков (Гоббо), А. Макаров (Ланчелот), Е.Крюкова (Порция). Но все они так и остались пестрым фоном шоу-кордебалета, псевдоисторическим антуражем, который нужен лишь для того, чтобы просто оттенять истинную трагедию бытия — не сиюминутный курьез, а вечный кошмар, не одного человека, а целого народа.

Шейлок требует для своего оппонента чрезвычайно жестокого, почти безумного, но законного наказания как неустойку за неуплату долга. И если для Шекспира это был способ подчеркнуть злобное коварство презренного еврея, то для Козакова-Шейлока — реальная возможность посчитаться за вековые обиды. Зная, что судебный процесс во вражеском стане не будет законодательно безупречным, а наоборот, сулит «иноверцу» массу подвохов и ловушек, Шейлок является на суд как на битву. Боевой дух подчеркивает стилизованная форма солдата ЦАХАЛа, Армии обороны Израиля, в которую ростовщик (или воин?) облачается перед генеральным сражением. Он сосредоточен, подтянут, серьезен. Таких крепких парней в военной форме Козаков не раз видел в Израиле: они — квинтэссенция нации.

Шейлок Шекспира, потеряв состояние и любимую дочь, посрамлен в своей неуемной жадности, раздавлен, но жив. Шейлок Козакова падает замертво, сраженный в битве за правду — так, как ее понимает этот немолодой, униженный, изрядно потрепанный жизнью, но несломленный  человек. В образе Шейлока, представленном Козаковым,  ощущается вневременная судьба народа, почти метафизическая, веками сформированная нечеловеческой болью, отчаяньем, обреченностью.

Это ответ актера тем, кто упрекал его в предательстве…

Все чаще он повторял, как заклинание: «Я уехал, не потому что Израиль мне не нравился, — я себе в Израиле не нравился».

В последние месяцы жизни Михаил Козаков вернулся в Тель-Авив…  Вопреки всеобщему мнению он совсем не собирался умирать. Просто возвратился к семье после развода с последней женой.  Но и в Израиле не все было гладко… Вскоре болезнь дала о себе знать с новой силой.

 Умер Михаил Михайлович Козаков на Обетованной земле.

Наверно, в этом есть какой-то особый, высший, недоступный нашему разумению смысл.