Леонид Гомберг
Поиск по сайту...
Леонид Гомберг
Леонид Гомберг

Память

 


Между Временем и Бытием 

Юрий Левитанский часто повторял, что жизнь человеческая трагична от начала и до конца, поскольку люди, едва появившись на свет, обречены на неизбежное увядание, а потом и умирание.

Конечно, эти идеи не были слишком оригинальны: всякий человек в тот или иной период своей жизни задумывался о бренности существования и прочих мало приятных реалиях бытия. Но Левитанский сделал эти мысли едва ли не главными в своем творчестве. Борьба с несовершенством мира, с уходящим куда-то и почему-то обратно не возвращающимся Временем стала центральной темой его поэзии зрелой поры. За двадцать лет, с 1970 по 1991 годы, Левитанский опубликовал четыре книги стихов, каждая из которых представляет некий этап во взаимоотношениях поэта со Временем как одной из фундаментальных характеристик нашего мира. Разгадка феномена взаимосвязи мгновений и вечности на долгие годы становится основой его мироощущения.  

Вообще, «книга стихов» была главной поэтической формой творческой работы мастера. Иногда его книги, связанные незыблемой авторской задачей, больше напоминали поэмы или стихотворные повести, поскольку кроме сквозной идеи, обладали своей неповторимой историей и даже фабулой — определенной последовательностью событийного ряда.

В книге «Кинематограф» (1970), например, Время свернуто в замкнутый цикл повествования. Жизнь представлена в виде движущейся киноленты с хроникой событий от осени к лету, за которыми поэт то наблюдает со стороны, то сам «участвует в сюжете». Почему с осени? Может быть, потому что приближающийся к пятидесятилетнему юбилею Левитанский именно эту унылую пору оценивает в качестве своей ближайшей перспективы. С господином по имени Время он пока что на «ты»: в его представлении это «бесстрашный художник», «мастер», едва ли не коллега, бескомпромиссно расписывающий человека до «последней муки», «самого последнего штришочка». Тема смерти пока не табуирована, она является уже в самом начале книги в своем явном обличии — «пал», «умер», «выбыл»… В последующие годы Левитанский не позволял себе так лихо разбрасываться словами. Смерть пока воспринимается поэтом не столько как переход в некое иное качество, сколько просто как отсутствие признаков существования.

В «Кинематографе» отчетливо зазвучала тема бездомности, бесприютности:

 

«…у меня все было впереди,

не было лишь квартиры,

комнаты,

угла,

крова».

 

И это, увы, не метафора: такая ситуация и в реальности будет актуальной едва ли не до последних лет жизни поэта. Не зря же Левитанский говорил, что вся его биография заключена в стихах; даже знаменитые сны из «Кинематографа», по его словам, снились ему на самом деле. Домом для него навсегда оставался весь мир.

В стихотворении «Взаимосвязи» поэт затрагивает такую важную для него тему как «человек и космос», ставя свое земное бытие в зависимость от неведомых космических процессов. Конец — это обрыв дороги, как обрыв кинопленки. Причина пока ему не ясна: просто где-то в далеком созвездии «небесное распалось вещество». Игра в прятки со смертью становится непременным условием его творчества.

В книгу «Кинематограф» Левитанский

 

 

 

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА ЕВТУШЕНКО С НАМИ БОЛЬШЕ НЕТ

 

В 2007 году во время съемок фильма "Я медленно учился жить", посвященного 85-летию Юрия Левитанского, на канале "Культура" по сценарию, наряду с Е.Камбуровой, М. Козаковым, О.Николаевой, воспоминаниями о поэте должен был делиться и Е. Евтушенко. Евгений Александрович пригласил съемочную группу к себе домой, в Переделкино. Мы провели у него целый рабочий день. Разумеется, в фильм вошла, может быть, лишь четверть нашего разговора. У меня сохранилась параллельная запись и "исходник" этой беседы...

 

 

Евгений ЕВТУШЕНКО о ЮрииЛевитанском

Из беседы для фильма «Я медленно учился жить» (автор  Л. Гомберг, режиссер Я. Гриневский), 2007

Воспроизведено с параллельной аудиозаписи для книги «Иронический человек. Юрий Левитанский: штрихи к портрету» (М. Время, 2012) с разрешения Е.А. Евтушенко.

 

Я познакомился с Юрием Левитанским очень давно, по-моему, в 1954 году. Тогда я возвращался на свою родину, станцию Зима, приехал в Иркутск и, естественно, познакомился с ним, потому что он был лучший поэт в Иркутске.

Меня поражало, как чувствительно он отнесся к появлению новой волны — поэтов-шестидесятников. Мы многому учились у фронтового поколения, но лучшие из них, в том числе и Левитанский, учились у нас, и в частности рифмовке. Левитанский совершенно блистательно усвоил ассонансную рифмовку. Я говорю о рифмах, которые вообще-то были еще у Пушкина и даже в русском фольклоре. Ну, скажем, у Пушкина встречалась рифма «шубу-шуму», а у Блока — «вечер-ветер». Это и есть ассонансные рифмы. А мы развили их вместо классической рифмы, скажем, «снега—телега—побега», мы рифмовали «снега-с неба».  Кстати, сейчас это стало расхожей рифмой. Он хорошо усвоил этот способ рифмовки, безусловно, от нас, и его стихи выглядели иногда как стихи поэта нашего поколения. Всегда омолаживает общение с молодежью. И Юра вообще любил чужие стихи не меньше, чем свои. Ему была дорога не его личная поэзия, а поэзия сама по себе, ее способность трогать душу, понимать мир метафорически.

Я бы не сказал, что его дарование было гражданственным, — он был поэт лирический. И он был блистательным пародистом — просто пародистом номер один. И по-детски обижался, когда многие восторгались его пародиями — так, как будто в этом была какая-то недооценка его собственных оригинальных стихов. Юра был честнейшим человеком. Но не в его характере было писать такие стихи как, скажем, «Наследники Сталина» или «Бабий Яр». Но в поэте обязательно, независимо от его жанрового предпочтения, должна быть гражданственность, должна каким-то образом выражаться. И Юра подписал столько писем в защиту тогдашних диссидентов, что постоянно находился в опале. У него останавливали книжки, запрещали выступать, не давали выходить на какое-то заметное место в литературе — вот это была его гражданственность. И такой предстала его смерть. Он пал, как солдат на поле битвы.

У него была очень сложная жизнь оттого, что он часто влюблялся. Он никогда не был циником в отношении с женщинами. Он был несколько раз женат, у него родились дети, — все это хлопоты. Нужно было менять квартиры, где-то как-то устраиваться. У него вечно не хватало денег. Я его иногда подкалывал: говорил, что он слишком часто ноет насчет своей личной неустроенности. Я говорю: «Ты сам виноват». Он отвечает: «Ну что же делать, Женя, просто я влюбился». И это звучало действительно обезоруживающе. Он никогда не был вульгарным бабником…

 

И вот, наконец, ему решили дать Государственную премию, что для него было спасением. У него совсем не было денег. И как раз это совпало с войной в Чечне. Я тогда с самого начала выступил против войны в Чечне, отказался от ордена, который мне должен был вручать Ельцин. Для него очень многое означало не сама премия, а деньги, которые ему должны были вручить, — это бы его выручило. И он страшно мучился. Он не хотел брать эти деньги. Но я ему сказал: «Юра, да плюнь ты, в конце концов; за всю твою жизнь, за твое честное отношение к профессии, государство просто твой должник». Он поступил так, как не поступил больше ни один человек. Некоторые слишком высокопарно, некоторые униженно подлизываясь, благодарили за награду, которую вручали в присутствии президента Ельцина. А Юра, приняв премию, произнес ответную речь. И это был единственный случай, когда в речи человека, только что получившего Государственную премию, прозвучала критика в адрес президента. Да какая критика — по поводу самого главного политического вопроса, по поводу войны в Чечне. Юра говорил с ним как фронтовик. Ельцин ведь не воевал на фронте. И Юра разговаривал с ним как старший, достойно, никого, впрочем, не оскорбляя. Там не было ничего личного… Он просил, требовал даже, но не крикливо… Со всем своим опытом фронтовика, знающего, что такое потерянные человеческие жизни, он выступил против Ельцина. А тот сидел как деревянный истукан, — непонятно, то ли слышал, то ли не слышал. И ничего не возразил. К счастью, не было никакого скандала.

Но война продолжалась…